— Товарищи строители! — провозгласил Иван Свиягин. — Сюда!
Когда вокруг него собралось человек десять, он предложил в ближайшую боевую операцию достать Феде баян.
Мать Брони Щепанек умерла незадолго до войны и Броня оставалась единственной радостью для отца, еще не старого человека, видного советского работника. В свободные минуты, хотя таких было очень мало, отец гладил её золотистые волосы и молчал, отдаваясь воспоминаниям о прошлом.
— Мне сегодня, папа, Макей письмо прислал, — сказала однажды Броня, прерывая воспоминания отца.
— Что он пишет?
— Окончил школу, собирается заехать к нам в Кличев, — смущённо закончила Броня.
Отец рассмеялся. Броня вспыхнула и почему‑то закрыла лицо руками.
Но началась война. Макей не приехал. Не стало отца — он с группой своих товарищей пал в неравном бою с врагом. Рухнуло всё. Появились чужие люди.
Однажды Броня пришла на могилу отца и её арестовали. Девушку грубо втолкнули в кабинет начальника полиции Макарчука. Над ним висел большой портрет Гитлера. Как она ненавидела этого людоеда! Он её, видимо, тоже ненавидел. С портрета на неё смотрели холодные злые глаза. Броня брезгливо отвернулась и встретилась с глазами живого человека, в которых было не больше тепла. Она отвернулась и от него. Но это был живой человек, и, кроме того, начальник полиции. Громким неприятным голосом он пригласил её сесть:
— Прошу. Как вы себя чувствуете, панна Щепанек?
Броня метнула на него удивлённый взгляд. Перед ней был человек с лихо закрученными усами и русой козлиной бородкой. На нём чужой чёрный мундир с вражеской эмблемой на правой стороне груди. Каким противным показался Броне этот палач. Его маслянистые глаза, гладко причёсанные назад волосы — всё отталкивающе действовало на Броню, вызывало отвращение.
Макарчук кивком головы и еле уловимым движением длинных бровей удалил полицейского, который привёл сюда Броню. Они остались одни. Начальник полиции держался с важностью, но довольно почтительно.
Он дал понять Броне, что хорошо знал её отца, да и её, Броню, видел как‑то до войны, когда заезжал к ним. Броня не помнила, чтобы такой человек был когда‑нибудь у них. И вообще она не допускала мысли о том, чтобы в нашей стране могли быть подобные типы. «Как глупо он играет», — подумала она и задумалась. Из этой задумчивости Броню вывел резкий голос сидящего перед ней человека.
— А не помните ли вы Степана Павловича Лося?
Лицо девушки как‑то сразу просветлело. «Ах, это тот молодой человек! Она ещё подарила тогда ему свой платочек. Как это давно было!» Да, она помнила его, но решила об этом не говорить и отрицательно покачала головой.
— Его я тоже знал, — сухо, словно на что рассердись, сказал Макарчук. — Вы молода, красива, — продолжал он, и в голосе его зазвучали новые, душевные нотки. — В концлагере вы погибнете. Но прежде чем отправиться на тот свет, вы пройдёте через постели многих немецких солдат, станете жертвой их похоти.
При последних словах девушка едва не лишилась * чувств. Смертельная бледность покрыла её лицо. Макарчук, напугавшись за неё, привстал, но Броня быстро пришла в себя.
— Вот видите, — сказал проникновенным голосом начальник полиции, — как это ужасно. А я вас могу оградить от всего этого.
— Чтобы сделать меня жертвой своей похоти! — воскликнула девушка, краснея от стыда и гнева. Уткнувшись лицом в платок, она разрыдалась:
— Что с нами сделали! Что с нами сделали! — рыдала она, не видя уже выхода из ужасного положения.
— Что с нами сделали! — прошептал Макарчук бледными дрожащими губами. Отвернувшись, он громко высморкался в платок. Мельком, углом глаза сна увидела голубой с красной каёмкой платок и вздрогнула. Что‑то знакомое было в этом платке. Но разве мало на свете таких платков? «Да, но как же этот платок мог попасть в руки палача? Ведь это мой платок!» — думала она, рыдая ещё громче.
Целую неделю водили Броню на допрос к начальнику полиции. Ей угрожали пытками, концлагерем, кричали на неё. Особенно бесновался молодой полицай с чёрным, как у цыгана, лицом, с улыбкой, открывавшей оба ряда редких жёлтых зубов:
— Разрешите, господин начальник, запустить ей под ногти иглы. Хорошее средство! Сразу на всё согласится, — говорил он, скаля свои редкие жёлтые зубы и кося на Броню хитрые смеющиеся глаза.
Чего от неё добиваются? Этого Броня не моГла бы сказать. Начальник полиции требовал, а чаще упрашивал, чтобы она осталась работать у него машинисткой. Им позарез нужна машинистка и, в конце концов, онч силой заставят её сесть за работу.
— Вот «Ундервуд», — говорил устало Макарчук. — Садитесь и пишите! Прекратите истерику. Многие, может быть, обрядились сейчас в чужие перья.
«Как странно он говорит», — подумала Броня. А Макарчук вдруг закричал:
— Садитесь! Делайте то, что вам приказывают.
Броня села за пишущую машинку. Слёзы градом катились по её лицу. Макарчук продиктовал ей какое‑то отношение. Смысл его не доходил до сознания Брони. Она автоматически ударяла по клавишам букв. Работа на время отвлекла её от горестных дум.
Постепенно у Брони развилось чувство обречённости и не было дня, чтоб она не плакала. Издали за ней хмуро следил Макарчук. Девушка с ужасом ждала ог него страшного предложения.
Сдержанность Макарчука сначала удивляла Броню, потом даже как‑то умилила. Однако чувство настороженности никогда не оставляло её. «Он заигрывает со мною, как кошка с мышкой», — думала она, вскидызая на него свои большие голубые глаза. Стучал «Ундервуд». А он сидел сумрачный, угрюмый, словно сам сатана, замышляющий козни против всего белого света.
Особенно ненавистен ей был начальник полиции тогда, когда терзал жалкого старика–нищего. «И чего он ему дался?» В самом деле, как только появлялся на главной улице этот бедный старик, его обязательно хватал цепной пёс Макарчука — молодой полицай с цыганской физиономией и редкими жёлтыми зубами. Он вталкивал нищего в кабинет начальника, а сам становился у дверей и уже никого не впускал. Макарчук, словно разъярённый зверь, набрасывался на несчастного старика.
— При новом порядке нет и не может быть нищих! Повешу! — вопил Макарчук.
Девушку в это время он выпроваживал в соседнюю комнату. Но и туда доносился этот ужасный голос. Слов, правда, понять уже нельзя было. В кабинете начальника жалобно ныл старик, гремел Макарчук. Потом начальник хрипел и, видимо, накричавшись досыта, притихал. Даже сами полицейские называли его лютым зверем.
— Эх, лютует! Просто страшно! — перешёптывались полицаи. Ведь и им частенько попадало от него.
Мимо наблюдательной девушки не прошёл незамеченным тот факт, что старика всегда арестовывал Володин, полицай с цыганской физиономией. Втолкнув старика в кабинет начальника, он столбом становился у его двери и стоял неподвижно, грозно бросая по сторонам угрожающие и быстрые, как молния, взгляды.
— Чего хлёбало разинул?! — грубо огрызался он на всякого, кто проявлял неумеренный интерес к тому,, что происходит за дверью. — Проваливай дальше!
— Ух, устал, — говорил Макарчук, усаживаясь в мягкое кресло и вытирая голубым платочком капельки пота со лба.
— А ты не очень кричи, — советовал ему нищий–старик, улыбаясь в чёрную курчавую бородку.
— Нельзя иначе, товарищ Зайцев, — служба. Служба у меня такая собачья.
— Ну, ладно, служи, — ныл старик притворно. — Хлопцам надо помочь. Помоги!
— Помогаем. На днях ящик с патронами Макею подбросил.
-— Добро. Изох, слышал, растёт?
— Радуюсь за него.
— Передай по отрядам решение подпольного райкома партии: форсировать организацию партгрупп, рост рядов партии. Но принимать лучших.
— Чую, чую. Цемент закладываете, ядро крепите. Без этого нельзя. Эх, товарищ Зайцев, вырваться бы скорее отсюда! — с тоскою в голосе сказал человек в полицейской форме.
— Пора не пришла. Да, я слышал у тебя здесь в плену наша комсомолка?
— Броня, дочь Щепанека.
— Её не знал. Предупреждаю: ей ни о себе, ни о нас ни слова.
— Само собой, товарищ Зайцев.
— Сегодня же разошли по отрядам наше решение и, кстати, вот это донесение Макея о разгроме бацевичской полиции. Оно имеет политическое значение и будет служить средством обмена опытом партизанской борьбы. Ну, выгоняй меня, пора.
— Вон! Чтоб и духу твоего здесь не было! Понятно? — вопил Макарчук, выталкивая старика, тяжело опирающегося на толстую суковатую палку.
Как‑то, печатая проклятые реляции и донесения по службе, Броня в ужасе остановилась, не веря своим глазам: перед нею лежало донесение Макея на имя секретаря Кличевского райкома партии. Пальцы рук её дрогнули, буквы запрыгали в глазах.
— Что там у вас? — сухо спросил Макарчук, заметив, как мучнистая бледность покрыла лицо девушки. За сухим тоном начальника слышалась явно скрытая тревога. Он встал из‑за стола и быстро подошёл к Броне.
