— Значит, при Советах было бы проще?..
Теперь Колесник покачал головой:
— Как сказать…
Но ничего не сказал. Молчание затянулось надолго, так что Либин не выдержал:
— Ну так скажи…
— При Советах таких денег здесь отродясь не водилось. Это все равно, что налететь на колхозную кассу и украсть тысячу-другую трудодней. Ну а появись здесь такая сумма — нагнали бы батальон НКВД. Пошли, что ли…
Из двора опять вышли на улицу, чуть постояли. Колесник поправил брюки, пристально осмотрел стену банка. Три этажа по пять окон в каждом. Пол первого этажа где-то на метр от земли. Под ним — зарешеченные окна подвала.
— Который час? — спросил Женька.
Колесник опять достал часы, отщелкнул крышку.
— Еврейское время.
— Семь-сорок значит…
— Что ты как босяк без часов ходишь? Тебе подарить?
— Да на кой они мне нужны.
Над площадью пронесся пара Ме-109 — молодые летчики пытались произвести впечатление на местных Frawulein.
Когда они шли по спуску к Шанхаям, Колесник задумчиво пробормотал:
— Дверь…
— Какая дверь? Та самая, заколоченная?..
— Ага.
— А ты знаешь, где она?
— Не-а…
— А она хоть вообще есть, дверь та?..
— Не знаю. Но ее надо найти. А если ее нет, то создать.
Почти в самом низу он обернулся и посмотрел вверх:
— Кстати, а какой там грунт?
— Вроде бы чернозем где-то на полсажени, а потом глина. А ты думаешь рыть подкоп?
— Угу…
— Серега, это не выход и даже не вход. Это не дверь…
— Вероятно, да, но лишним не будет…
* * *
Хотите повидать мир — идите в армию, — говорили в Германии.
Врали, конечно…
В армию уже призывали, похоронки приходили тысячами. Но, как и всякая качественная ложь, она была выстроена на правде. Бескровный марш в Австрию и Чехословакию были вроде загородной прогулки: совсем недалеко, без риска. Первые выстрелы в растерянной Польше, дома, с сорванными крышами, бомбежки, первые убитые, раненые. Пленные, беженцы, бездонные испуганные глаза польских паняночек.
Ну а дальше…
А дальше… Дальше приходили в Германию письма с фотографиями, на которых немецкие солдаты позировали на фоне Елисейских полей, холодных фиордов Норвегии. Пили вино, грелись под обильным солнцем, а вот где?.. Южная Франция? Греция? Триполитания?.. Куда их зашвырнет еще стрелка, жирно начерченная в Генеральном Штабе Вермахта?..
Парфенон, Эйфелева башня, огни Нью-Йорка, снятые через перископ. Оливки, гусиные паштеты, сыры на стол простому солдату. Как тут не поверить в такой соблазнительный миф двадцатого века, что Европа будет воссоединена рукой немецкого солдата. И тысячелетний Рейх раскинется от седых скал Дувра до еще неизвестно каких Уральских гор.
Но, попав на территорию СССР, многие стали замечать, что обычная тактика здесь не срабатывает. Ну или срабатывает как-то не так: были и стремительные танковые прорывы панцердивизий, охваты симметричные и в стиле Шлиффена, многие тысячи пленных. Но снова и снова против немцев появлялись свежие, необстрелянные советские дивизии. Казалось, страна противника обескровлена, что людской ресурс исчерпан, но все повторялось снова и снова…
И многие солдаты начинали откровенно скучать: пространства здесь были огромны, они ввергали в тоску. Редкие города, в которых из достопримечательностей только памятник Сталину, меж ними — огромные поля.
Да и осень все же — не самое веселое время года…
* * *
А парнишка лет пятнадцати, украл на базаре два яблока. Всех-то дел: схватил с прилавка да дал деру. Истошно завопила торговка. Все удивленно обернулись на крик. На пацана, что бежал молча, никто не обратил внимания, не схватил, не подставил подножку.
Как раз возле базара скучали мотоциклисты. Парень пробежал мимо них, они провели его удивленными взглядами.
Пока они поняли, что произошло, пока заводили мотоцикл — парнишка успел отбежать метров на пятьдесят.
Погнались они, вероятно, из спортивного интереса — они могли бы тут же свалить его очередью в спину или полоснуть хоть в следующем переулке, когда людей будет меньше. Но нет, гнали мотоцикл, подбадривая себя и преследуемого свистом и криком, постоянно сигналя. Народ в испуге шарахался к обочинам.
И вот парнишка перемахнул через забор. Немцы остановили мотоцикл, спрыгнули и тоже побежали. Один на секунду остановился, передернул затвор и пальнул, но не так чтоб кого-то задеть, а поверх голов для пущего шума.
То ли по злому умыслу, то ли по неисправности, кнопка сигнала запала и теперь мотоцикл пищал на всю улицу.
Он раздразнил всех собак в округе, они лаяли, хотя хозяева пытались их успокоить. Гудящий мотоцикл старались обходить стороной. Хотя от рева клаксона закладывало уши, делали вид, что ничего не происходит, что все нормально.
Кто-то останавливался, смотрел на ревущее чудовище с другой стороны улицы.
Это продолжалось пока на улице не появился Колесник. Он осмотрелся, подошел к мотоциклу и вырвал провод.
Мотоцикл заглох. Затем, подумав чуть, Колесник снял с мотоцикла аккумулятор. Засунул его подмышку и пошел прочь — будто так и надо.
Развеялось очарование момента — мотоцикл стоял теперь немой, совсем не грозный. Люди подходили к нему, прикасались, крутили руль. Кто-то полез в коляску, достал ключ, стал примерять его к гайкам на корпусе. Легко удалось открутить фару…
Через полчаса на место вернулись мотоциклисты. Парня они не догнали, но выглядели довольными жизнью. Один кусал сорванное по дороге яблоко.
От мотоцикла, что они оставили, остался только каркас.
Улица, разумеется, была пуста.
— Да что же это происходит?.. — перешептывались сначала люди.
Немецкие солдаты ничего не понимали, но кивали, улыбались:
— Nicht zu Danken… Das ist unserer Job…[7]
В город вошли иные части — те, чьей высшей доблестью была борьба с мирным населением. Увенчанные двойной руной «зиг», мертвой головой, которая будто улыбалась с фуражек их офицеров, в город прибыла эйнзацгруппа.
Они разъезжали по городу, по предместьям, по селам. Устраивали облавы, хватали людей просто на улицах.
Национальность арестованных сначала определяли по обрезанию. Но вышел скандал — было ликвидировано сколько там мусульман. Дело вылезло наружу, получился скандал — мусульмане в политике Рейха рассматривались как союзники.
Случалось, устраивали обыски, будто точно знали, где и кого найдут. По городу поползли слухи — кто-то уже работает на немцев, пишет им списки — коммунистов, евреев. Что в эти списки иногда попадают не коммунисты и не евреи, а просто личные враги пишущего. Или не враги вовсе, а вот, скажем, тот, у кого жена красивая.
И, действительно, хоть многие офицеры СС неплохо говорили по-русски или по-украински, при них стали появляться штатские из местных. Самое странное было в том, что и при советской власти они занимали места не последние — секретарь городского совета, зоотехник и счетовод колхоза имени Калинина.
Не то чтоб это было совсем непривычно — на этой земле случалось всякое. Но переменился ветер, не поймешь, кого избегать, кого держаться, кого не злить… не злить, не злить, никого не злить… Закрыть двери, зашторить окна — на стук не отвечать. Если придут арестовывать — все равно войдут без стука, двери выбьют.
Затаиться, не мозолить глаза — может, о тебе не вспомнят, забудут?..
* * *
Былой помещик, с фамилией не то немецкой, не то турецкой когда-то в этом помещении держал коней.
Хорошие кони были — может, и не самые быстрые, но вынослевые, красивые…
Удивительно, но в лихолетье революций они уцелели, но вот в мирное время табун как-то сошел на нет.
В советском колхозе это помещение определили под яблочный склад, но этой осенью его не успели набить яблоками. Здесь хранился иной урожай — человеческий. Евреи, собранные по всему городу, попадали сюда. Их ловили, привозили сюда, бросали на холодный пол. Но людей не становилось больше — каждое утро, чуть не с рассветом, по списку вызывали сотни людей и уводили куда-то. Больше они не возвращались.
Евреи молились своему древнему богу. Чтоб тому было понятней, молитвы возносили на таком же древнем языке.
Немцы выглядели растерянными: иврита они не знали, им отчего-то казалось, что это язык тайный, что на нем заключенные сговариваются, плетут какой-то заговор. Ведь не зря же их пугал по радио доктор Геббельс.
Большинство евреев же немецкий язык знало. Но некоторые предпочитали это скрывать. Была бы возможность — заткнули уши, чтоб не услышать такого, что убьет надежду.
Неизвестно как в барак с евреями попала странная пара: старик-слепой и его поводырь — девушка с лицом некрасивым, глупым, и ногами такими кривыми, что она ходила как хромая.
