Варвара, не торопясь, убрала посуду, протерла тряпкой светлые, недавно выскобленные доски стола, достала из корзины, стоявшей в углу, цветные лоскутки, села и начала шить.
Коля смотрел на ее проворные руки и молчал.
Молчала и Варвара, только изредка уголком глаза поглядывая на гостя. Она подметила его тревогу, когда переливала молоко в новый бидон, видела, как в молоке что-то мелькнуло. И теперь, привычно двигая иглой, думала, что бы это могло быть, почему так заволновался мальчишка и так упорно не хотел продать Козичу молоко и сменить старый, потемневший и примятый бидон на совсем новенький?
Молчали и ребятишки, свесив головы с печки, и во все глаза глядели на Колю. Даже недавно кричавший в корзине малыш притих.
А Коля не замечал настороженной тишины и даже не чувствовал неловкости от того, что сидит он в чужом доме с чужими людьми. Все его мысли, все внимание сосредоточились на бидоне с молоком. Может, вернуть деньги, перелить молоко обратно, сказать, что раздумал продавать? Эта тетка, наверно, удивится: так выгодно продал и вдруг раздумал! Еще заподозрит неладное. Что же делать? Вернется Козич, тогда все пропало!..
— Тебя как звать? — неожиданно спросила Варвара.
— Коля.
— Ты чей?
— Гайшиков.
— Василия сын?
Коля кивнул.
Варвара снова молча склонилась над шитьем.
Коля посмотрел на нее, на ребятишек и только теперь ощутил неловкость наступившей тишины. Через минуту, не выдержав, он кашлянул и спросил хрипловато:
— А вас как звать, тетенька?
— Варварой. — Она положила шитье на колени и выжидающе посмотрела на Колю.
Коля повел плечами и, понимая, что молчать дольше нельзя, решительно сказал:
— Молоко в хате прокиснет… Я вынесу в сени?
— Вынеси, — сказала Варвара. И, отложив шитье, достала из-за печки шумовку. — На-ка вот…
Коля понял: тетка знает, что в бидоне что-то есть. Он облизнул вдруг пересохшие губы:
— А… зачем?..
— Пригодится, не руками же в молоке шарить. — Она сунула ему в руку шумовку и взялась за ручку бидона. — Тащи.
Коля поднял бидон за другую ручку, и они вышли в сени.
Варвара поставила бидон на пол и, не говоря ни слова, вернулась в комнату, оставив в дверях большую щель, чтобы в сени проникал свет.
Все это было так неожиданно для Коли, что он растерялся. Безусловно, тетка видела в бидоне сверток. Теперь уж не отвертеться. Теперь все пропало. И не убежишь — полушубок и шапка в комнате.
Неприятно засосало под ложечкой, ослабели ноги. Коля присел возле бидона на корточки. «Вот попался! Тетка, наверно, сейчас пойдет звать немцев… Был бы пистолет, хоть припугнул бы!»
Коля пошарил вокруг себя руками, ища что-нибудь, что могло бы заменить пистолет… Веревки какие-то. дрова, ведро… Пальцы наткнулись на гладкую деревянную рукоятку. Топор!.. Это уже оружие… Коля потянул его к себе. Потом открыл крышку бидона и торопливо начал шарить в молоке шумовкой.
Нащупав сверток, подцепил его и, вытащив, поспешно сунул за ворот под рубаху.
Сверток был холодным и мокрым, но Коля даже не поморщился. Дрожа от охватившего его волнения, он взял топор и, держа его за спиной, вошел в комнату.
— Ты что? — спросила Варвара, увидев у него за спиной топор.
— Ничего…
Хозяйка подошла к Коле, печально улыбнулась:
— Не бойся… Никому не скажу… Я понимаю… У меня муж с ними воюет, извергами… — Она тихонько отобрала у Коли топор, отнесла в сени и вернулась. — Одевайся-ка, пока он не пришел.
Коля схватил шапку и полушубок и стал торопливо одеваться…
Варвара сунула ему в карман кусок хлеба.
— Не надо, тетенька Варвара.
— Бери, бери. Проголодаешься в дороге.
Коля оделся и, застегивая на ходу полушубок, быстро подошел к хозяйке.
— Вы не сердитесь, тетя Варвара, за топор…
— Я не сержусь. Ты приходи, Коля. Я всегда помогу… Чай, мы советские, — добавила шепотом, — а Козича берегись… Это гад!
— Я знаю, — так же шепотом ответил Коля.
Варвара вдруг взяла его голову обеими руками, наклонилась и поцеловала в лоб.
Коля выскочил в сени, поставил бидон на санки и выволок их на улицу.
Ветер стих. Большие хлопья снега кружились в воздухе.
Попетляв по улицам и убедившись, что за ним никто не следит, Коля подошел к покосившемуся забору, открыл калитку, втянул санки во двор и постучал в дверь хаты.
Дверь открыла маленькая сухонькая старушка, укутанная чуть не до пят в серый платок.
— Тебе кого?
— Молока не надо?
— Почем продаешь?
— Я не продаю, меняю.
— На что меняешь, касатик?
— На муку.
— Тебе ржаной?
— Мамка крупчатки добыть велела.
— Ну заходи, касатик, потолкуем. Может и сторгуемся. Не на дворе же стоять!
Коля втащил санки в сени. Старушка заперла дверь и ввела его в комнату.
— Ну, давай молоко, касатик.
— Вас как звать?
— Тетя Катя.
— Тогда все правильно. А молока уже нету. Продал.
Старушка посмотрела на него удивленно. Коля расстегнул полушубок, достал из-под рубахи теплый, еще влажный сверток и протянул его тете Кате. — Вот.
Тетя Катя взяла сверток.
— Не промок?
— Не знаю.
Она положила сверток на стол и начала разворачивать. По столу потянулась длинная лента прорезиненной ткани. Потом появилась пергаментная бумага. В нее было завернуто около сотни листков. На одной стороне каждого листка было напечатано: «Приходный кассовый ордер №…» и еще что-то, а на другой — бледно, на пишущей машинке: «От Советского Информбюро».
— Сухие, — сказала тетя Катя. — Молодец. Сейчас я тебя покормлю.
— Я сыт, — отказался Коля и рассказал тете Кате, как Козич затащил его к себе в хату
— Значит, тебя Козич накормил? — засмеялась тетя Катя, и вдруг лицо ее стало серьезным. — Я Варвару знаю. Пригляжусь к ней. А ты, касатик, осторожней будь, они шуток не шутят.
— Я стараюсь, тетя Катя. Первый раз молоко вез. Струхнул маленько. — Коля покраснел. — Привыкну.
Через полчаса он уже шагал по шоссе к дому. На санках стоял пустой бидон и небольшой мешочек с мукой. Под рубашкой лежала записка. При выходе из Ивацевичей Колю остановили два полицая.
— Что везешь?
— Муки немного. — Коля не ощутил ни капли страха.
— А в бидоне что?
— Молоко было. Отвез пану Козичу.
— Какому?
— Тарасу Ивановичу. А это его жене муку везу, — соврал Коля.
— А-а-а… Ну-ну, вези…
Коля шел по шоссе, и ему хотелось петь, так легко и радостно стало на душе. У самого поворота на проселок он встретил странную процессию. Рыжая кляча тащила за собой низкие дровни. На дровнях лежали два немца с перебинтованными лицами. Их везли ногами вперед, как покойников. Рядом шли пятеро автоматчиков. Коля остановился у обочины и с любопытством смотрел на проезжающих.
«Ишь, как их разукрасили, — подумал он, — не иначе, как партизанская работа. Скоро всех вас перекокошат. Дорогу сюда забудете».
Когда дровни проехали, Коля вслед им показал язык и зашагал в Вольку.
…Сергей и Ванюша третий час пробирались лесом, одетые в маскировочные халаты, сшитые из простыней. Впереди шел Ванюша. Под его лыжами, хрустя, оседал чуть подмерзший снег. Иногда лыжа глубоко проваливалась, Ванюша останавливался и вытаскивал ее, подымая ногу так, что чуть не касался коленом подбородка.
В первый час Сергею хотелось говорить. Так бывало с ним всегда в минуты возбуждения.
В детстве, когда мать уходила на работу в ночную смену, Сережка оставался один. Он лежал в своей постели, свернувшись калачиком, и вглядывался в темноту. Темнота пугала. Привычные предметы меняли форму, становились таинственными, оживали. Висящая на стене тарелка с нарисованным посередине синим парусником казалась чьим-то бледным лицом. Комод превращался в тушу неведомого зверя. Старый чайник на столе и пестрый мамин фартук возле двери становились одной причудливой фигурой человека. И все это шевелилось, подмигивало, всматривалось в Сережку, перешептывалось: он ясно слышал шепот. Все к чему-то готовилось, что-то затевало. Сережка знал: если зажечь свет, вещи снова станут сами собой. Но для этого надо было вылезть из-под одеяла, пройти по скрипящему полу до двери и, встав на стул, повернуть выключатель! Это не так-то просто, когда кругом все тебя подстерегает. Чтобы заглушить страх, Сережка начинал громко говорить что придет в голову, читал стишки, выученные в детском саду, пересказывал слышанные сказки, даже иногда тихонько напевал несложные песенки вроде «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай».
Позже, в школе, в дни экзаменов Сережка приходил задолго до начала, слонялся по школьному двору и приставал ко всем с нелепыми разговорами. Ребята, занятые последним торопливым и в сущности уже ненужным повторением, сердились на него. И никто не понимал, что Сережка волнуется не меньше других и разговорами усмиряет это волнение.
