Не знали мы тогда, что в эту ночь несколько подобных мосточков взлетело на воздух, что все эти взрывы были своеобразными первыми аккордами наступления Советской Армии. И еще дней пять мы не знали даже того, что под Москвой уже началось наше наступление, мы просто переживали, волновались, даже злились на себя за то, что болтаемся здесь, во вражеском тылу, когда на востоке ярится артиллерия.
Потом заметили, что по дорогам, которые попадали в поле нашего зрения, движется множество самых различных машин. Заметили и то, что в их движении не было стройности, они будто не шли к намеченной цели, а судорожно дергались. Словно тот, кто командовал ими, сам не знал того, что нужно было делать.
Эта неразбериха на дорогах, эти пробки, то там, то тут возникавшие, подсказали нам разгадку артиллерийской канонады, гремевшей на востоке: наши наступают!
Вот тогда мы и позволили себе единственное отклонение от задания: взорвали немецкий грузовик со снарядами, забуксовавший в сугробе.
На одной из дорог взяли и «языка» — гауптмана: короткой очередью Саша Копысов срезал шофера машины, она, конечно, сразу же сунулась в кювет, а тут мы с Никитой и распахнули ее дверцы.
Гауптман оказался очень сговорчивым: сам руки поднял и даже сказал, что у него в портфеле с бумагами лежит второй пистолет.
Взяли «языка» — осталось только благополучно перейти с ним фронт, а тут счастье отвернулось от нас: фашисты повалили такой массой, что дня два нам пришлось отсиживаться в лесной чащобе.
Холодно и голодно было, нетерпение распирало, но высидели, дождались, когда артиллерия стала звучать только западнее нас.
Но лишь вышли на дорогу (по ней продвигались наши войска), на нас наскочил какой-то солдат и восторженно заорал:
— А ну, стой, гады! Как пальну!
Попробовал объяснить ему, что мы свои, возвращаемся с задания, но он не слушал меня, одно долдонил:
— Как пальну!
А тут налетели на нас и его товарищи — такие же возбужденные наступлением. Налетели — мигом отобрали у нас все оружие вплоть до ножей. Правда, когда я сказал им, куда и кому надо сообщить о нашем появлении, они вроде бы подобрели, но глаз с нас не спускали.
Так, полуарестантами, мы и просидели в солдатской землянке почти сутки, пока не пришел благоприятный для нас ответ. Пришел ответ — вот тут-то мы впервые и познали тяжкое бремя славы! Не меньше полной роты перезнакомилось с нами!
И каждый из наших новых знакомых норовил нам подарить что-то. Вот и оказалось у нас, когда мы сели в полуторку, 24 зажигалки, 17 ножей-самоделок, более 30 наборных мундштуков и даже 12 пакетов горохового концентрата.
Встреча со знакомым полковником то ли нарочно, то ли нечаянно произошла в какой-то деревушке, где мы остановились у колодца, чтобы долить воды в радиатор. Полковник тепло поблагодарил нас и за взрыв моста, и за «языка», сказал, что о нашей добротной работе будет соответствующим образом доложено кому следует, и пожелал нам на дальнейшее ни пуха ни пера.
Послать его к черту, как принято в подобных случаях, я постеснялся.
И вот снова Ульяновск, снова флотский экипаж, который тогда размещался (если память не изменяет) в здании педагогического училища. Снова встретился со Степаном Корецким и Борисом Ракитиным. Те внимательно осмотрели меня с ног до головы, в глаза заглянули, но ни о чем не спрашивали: знали, если можно, сам расскажу. И я рассказал суть задания, не вдаваясь в подробности.
И опять потянулись бесконечно длинные дни ожидания, опять я вынужден был разгадывать прежнюю загадку; куда и кем пошлют? Эти дни, когда я ждал назначения, для меня были особенно тяжелы, даже мучительны еще и потому, что я уже опять вкусил радость победы над врагом, опять поверил в свои силы, сноровку и удачу. А это, как мне кажется, очень важно для любого воина.
Трудно было ждать, но что оставалось делать нам, лейтенантам, если рядом с нами и более высокие чины скучали? Единственная радость — вечером в свободное от занятий время спуститься на первый этаж, где размещались матросы, найти там Сашу с Никитой и с ними накуриться до одурения; благо солдатской махорки у нас было — завались.
Однако перед самым Новым годом начальство вспомнило обо мне, вручило приказ, которым я назначался в Волжскую военную флотилию. Ознакомившись с этим приказом, я восторга не испытывал: мне, подводнику, и вдруг коптить небо в речной флотилии?!
Но я прекрасно знал, что с начальством нельзя спорить, что оно всегда оказывается правым, и вот мы, четыре лейтенанта — Михаил Докукин, Василий Загинайло, Николай Собанин и я, — получив сухой паек на сутки или около того (в мирное время именно столько нужно было на переезд от Ульяновска до Сталинграда), закинули за спину свои вещевые мешки и бодро зашагали на вокзал. Успешно пробились и в вагон, даже все четверо устроились на верхних полках (здесь, конечно, было душновато, зато никто не пытался наступить тебе на голову). Точно по расписанию поезд отошел от перрона и какое-то время бодро стучал колесами, чтобы на долгие часы застрять у первого же семафора. А мы лежали на своих полках и наивно думали, что он скоро тронется и побежит нормально, как и полагается пассажирскому поезду, имеющему свое точное расписание.
Сначала несколько слов о моих товарищах-лейтенантах, с которыми мне и потом не раз довелось встретиться на фронтовых дорогах.
Михаил Докукин в недавнем прошлом был штурманом на одной из подводных лодок, с которой случилась авария. Команду и саму лодку удалось спасти, но Михаила по состоянию здоровья уволили в запас; как память о той аварии, у него появились вставные передние зубы да волосы, основательно подернутые сединой. Спокойный, улыбчивый, он обладал замечательным басом и прекрасным музыкальным слухом, и мы нещадно эксплуатировали его талант. И если бы не его скромность, если бы не врожденная мягкость характера — быть бы ему нашим «флагманом» (ведь он был на десять лет старше даже меня, а я с чистой совестью покрикивал на «мальчишек» — Василия и Николая).
Василий Загинайло и Николай Собанин перед самой войной окончили Высшее военно-морское училище имени ЛКСМ Украины и теперь ехали к первому месту своей командирской службы. Причем, как мы зубоскалили, Николай явно «делал карьеру»: его назначили исполняющим обязанности адъютанта командующего Волжской военной флотилией контр-адмирала Д. Д. Рогачева, и тот сразу настолько «проникся к нему доверием», что поручил ему привезти в Сталинград свою адмиральскую шинель!
Иными словами, настроение у нас было прекрасное, боевое.
И вообще все было бы хорошо, если бы поезд шел как ему полагалось или окажись интендант, выдавший нам паек, не таким формалистом-законником. А теперь через три или четыре дня пути мы с Василием и Николаем дружно рыскали по небогатым станционным базарам, чтобы выменять хотя бы краюху хлеба на что-то из своего обмундирования, которое из-за срока давности стало нашей личной собственностью. Михаила к этим «операциям» не привлекали, так как он оказался исключительно непрактичным в житейских делах: даже самой случайной базарной торговке не способен был доказать, что флотский клеш — пусть и основательно поношенный — стоит гораздо больше, чем буханка самого распрекрасного хлеба, хотя бы уже потому, что носил его бравый морячина.
А когда нам бывало очень голодно, мы сначала как могли костерили интенданта, а потом Николай, забившись на свою полку, страдальчески заводил:
— Живет моя отрада…
И вдруг на подходе к Пензе, где наш состав расформировывался, узнаем, что проводники нашего вагона — коренные сталинградцы и с самого начала войны не были дома. Невольно подумалось, что ведь у каждого из них есть семья. И наши сердца переполнились сочувствием. Но как помочь?
Идею подбросил один из проводников:
— Вот если бы сейчас вагон переадресовали на Сталинград…
Немедленно четыре лейтенанта, у которых энергии было более чем достаточно, провели краткое, но бурное совещание, решившее: выполнение операции «Даешь вагон!» поручить лейтенанту Селянкину, как имеющему соответствующий опыт (намек на Кунгур).
Я был польщен доверием товарищей и начал готовиться: в целях маскировки своего невысокого воинского звания шинель, на рукавах которой об этом кричали полторы золотых нашивки, заменил на черный полушубок. Почему на черный? Во-первых, на нем не было вообще никаких нашивок, никаких знаков различия, во-вторых, его воротник можно было очень эффектно уложить вокруг моей тощей шеи, наконец, в-третьих, черные полушубки с глянцевитым верхом нам ни разу не попадались на глаза на станциях, а это говорило о том, что их имели очень немногие. Почему бы не воспользоваться этим?
Товарищи советовали мне побриться, но я отклонил это предложение: был уверен, что со щетиной на подбородке выгляжу не так молодо.
