— Буду с вами откровенен, — сказал он. — Положение на фронте в последние дни изменилось к худшему. В районе Гильдендорфа противник рвался к станции Сортировочная. На других участках были отмечены ночные атаки. А тут еще самолеты… Вот уже который день они сбрасывают на город сотни зажигательных бомб. Поэтому начались пожары. В Романовке, на Молдаванке…
Когда полковник назвал Молдаванку, Нечаев искоса глянул на Белкина. У того побледнели скулы.
До сих пор Нечаев и его друзья знали только то, что делается на их участке фронта. Что они видели перед собой? Несколько километров пыльной степи, изрезанной окопами и ходами сообщения… Казалось, будто на этих километрах и развертывается главное сражение. А сейчас они поняли, как огромна война.
— Мы, как видите, вынуждены были отойти на несколько километров, — продолжал между тем полковник. — Вот здесь… — он описал рукой полукруг. — Между Большим Аджалыкским и Аджалыкским лиманами. И румыны сразу же воспользовались этим. Они подвезли и установили в этом районе тяжелую батарею, — он ткнул пальцем в карту. — Где-то здесь стоит, проклятая. Она, понимаете, обстреливает не только город, но и порт. А в порту… Не мне вам говорить. Там сейчас столько кораблей! Порт имеет для нас жизненно важное значение. Ведь подкрепление идет только с моря. Вся наша надежда — на корабли. А румыны лупят по кораблям. Пробовали ставить дымовые завесы — не помогает. Мачты все равно торчат. А противнику других ориентиров и не надо.
Стало слышно, как тикают часы на столе.
— Батарея, как я уже сказал, где-то здесь… — повторил полковник. — К сожалению, мы ничего о ней не знаем. А мне вот так, — он провел рукой по горлу, — надо знать ее расположение. И я очень прошу… Знаю, что это не просто. Но мне эти данные нужны, понимаете? К среде…
Часы тикали все так же медленно.
— Понятно, — ответил за всех Гасовский и оглянулся на ребят, стоявших за его спиной.
— На вас вся надежда, — полковник подошел к Гасовскому почти вплотную. — Получив эти данные, мы найдем способ заставить батарею замолчать. Навсегда. А теперь идите отдыхайте… — Он махнул рукой, давая понять, что сказал все.
Они повернулись к двери, в которой появился вестовой.
— Ну что там еще? — недовольно спросил полковник.
— Писатели приехали, — подобравшись, ответил вестовой. — Вы им вчера назначили…
— Хорошо, сейчас выйду, — кивнул полковник и надел фуражку. — Пошли, разведчики…
У крыльца толпились какие-то люди со «шпалами» в петлицах. Стараясь казаться веселым, полковник улыбнулся им и, щурясь от яркого солнца, сказал:
— Что, на трамвае приехали? В Мадриде тоже приходилось ездить на фронт на трамваях. Милости прошу к нашему берегу. Но должен предупредить, что могу уделить вам не больше тридцати-сорока минут. Устраивает? Тогда договорились…
Гасовский незаметно дал знать своим ребятам, что им здесь делать нечего. Этим писакам только попадись на глаза… Нет уж, береженого и бог бережет.
Глава четвертая
СОЛЕНЫЕ ЛИМАНЫ
Все угнетены: нас уничтожают… Враг прекрасно организован, встречает нас дождем пуль. Я никогда ничего подобного не видел. Кто этого не видел, тот не может понять, что это такое… После контратаки в нашем батальоне осталось всего 120 человек.
(Из дневника румынского офицера, убитого на подступах к Одессе)
Вода была теплая, с каким-то металлическим привкусом. На этот раз старшина-скопидом расщедрился: «Пейте от пуза, приказано удовлетворить…» И они пили прямо из ведра, передавая его друг другу, а старшина стоял рядом и притворялся, будто не видит, как драгоценная влага течет у них по щекам, льется за воротники… Когда ведро опустело, старшина с тяжелым вздохом снова наполнил его до краев и передал Косте Арабаджи. В глазах старшины, немолодого человека с лицом, изборожденным длинными вертикальными морщинами, была обида.
Тем не менее, когда и второе ведро опустело, а Костя Арабаджи утерся рукавом фланелевки, старшина самолично, прямо из бочки, налил ему полную флягу и заткнул ее пробкой. Точно так же он наполнил и остальные фляги, которые ему подставили. Берите, запасайтесь впрок. И помните его доброту.
Потом, покончив с этим делом, старшина выдал каждому сахар по норме, галеты и полный боекомплект. Каждый кусочек сахара, каждую галету он, казалось, отрывал от собственного сердца.
— Давай, давай. Не скупись, — сказал ему Костя Арабаджи, — Надо же снисхождение иметь. Не на прогулку собираемся.
Патронами набили карманы. Гранаты и ножи подцепили к широким флотским ремням. Гасовский отстегнул кобуру, болтавшуюся у него почти возле колена, и сунул пистолет за пазуху — так оно вернее. И посмотрел на часы. Куда девалась его насмешливость? Ее как рукой сняло. Теперь Гасовский был сосредоточен и хмур.
Первым делом им предстояло преодолеть минные поля, свое и чужое. Но если в своем вились знакомые тропки-проходы, то на чужом, на котором стояли таблички, предупреждавшие об опасности, мины были натыканы так густо, что, проползая между ними, ты не раз обливался холодным потом. Кто скажет, что это за бугорок? С виду простая сурчина, а заденешь ее — и сразу шарахнет так, что костей не соберут.
Сотни противопехотных мин дремали под тонким слоем земли, ожидая своего часа.
Луны не было.
Сердце медленно отсчитывало секунду за секундой, пугаясь каждого шороха и собственного стука.
Гасовский полз впереди — Нечаев видел перед собой подошвы его ботинок и каблуки, подбитые стертыми подковками, которые то и дело взблескивали. Сам он полз на правом боку, подтягивая винтовку. Была дорога каждая секунда.
Около полуночи они добрались до дальних кустарников и почувствовали себя в относительной безопасности. Тут можно было отлежаться и передохнуть.
Они давно привыкли к слитному, не умолкавшему ни на час гулу артиллерийской канонады, к холодному свету ракет, к электрическому треску пулеметов и не обращали на них внимания. Они научились в грохоте войны безошибочно отыскивать те непривычные для уха слабые звуки, которые таили в себе главную опасность. Сейчас какой-нибудь странный шорох был страшнее громкой артиллерийской пальбы. Но больше всего они были озабочены тем, чтобы ненароком не напороться на румынских часовых.
За первой линией вражеских окопов
