десятка, не меньше. Когда выстрелы утихли, он вынул из кармана новую обойму и перезарядил винтовку.
Все-таки патроны надо было беречь, их оставалось всего пятнадцать.
Наверное, много времени он пролежал в этом снегу. Тело начало мерзнуть, нога болела все больше;
от стужи и потери крови стал донимать озноб. Было очень мучительно ждать. А те, постреляв, смолкли,
будто пропали в ночи - нигде на пригорке не появилось ни одной тени. Но он чувствовал, что вряд ли они
оставят его тут - постараются взять живым или мертвым. И он подумал: а может, они подползают? Или
он стал плохо видеть? От слабости в глазах начали мельтешить темные пятна, слегка поташнивало. Он
испугался, что может потерять сознание, и тогда случится то самое худшее, чего он больше всего боялся
на этой войне. Значит, последнее, для чего он должен сберечь остатки своих малых сил, - не сдаться
живым.
180
Сотников осторожно приподнял голову - в морозных сумерках впереди что-то мелькнуло. Человек? Но
вскоре он с облегчением понял, что ошибся: перед стволом мельтешила былинка бурьяна. Тогда,
сдерживая стон, он пошевелил раненой ногой, которую тут же пронзила сквозная судорога боли, немного
подвигал коленом. Пальцев ступни он уже не чувствовал вовсе. Впрочем, черт с ними, с пальцами,
думал он, теперь они ни к чему. Вторая нога была вполне здоровой.
Времени, наверно, прошло немало, а может, и не так много - он уже утратил всякое ощущение
времени. Его тревожила теперь самая главная мысль: не дать себя захватить врасплох. Подозревая, что
они ползут, и чтобы как-нибудь задержать их приближение, он приложился к винтовке и опять выстрелил.
Но полицаи медлили что-то, и он подумал, что, может, они заползли в лощину и пока не видят его. Тогда
он также решил воспользоваться этой маленькой передышкой и мучительно перевалился на бок.
Смерзшийся бурок вообще плохо снимался с ноги, сейчас его надо было содрать, не вставая. И
Сотников скорчился, напрягся, до скрипа сжал челюсти и изо всех сил потянул бурок. Первая попытка
ничего не дала. Через минуту он уже изнемог, жарко дышал, обливаясь холодным потом. Но, передохнув
немного и оглядевшись, с еще большей решимостью ухватился за бурок.
Он стащил его после пятой или шестой попытки и, вконец обессилев, несколько минут не мог
пошевелиться на снегу. Потом, боясь не успеть, бросил на снег бурок я приподнял голову. Сдается, перед
ним никого не было, Теперь пусть бегут - он был готов прикончить себя, стоило только впереть в
подбородок ствол винтовки и пальцем ноги нажать спуск. И он порадовался тихой злой радостью: все-
таки живым его не возьмут. Но у него еще были две обоймы патронов - ими он даст последний свой бой.
Он привстал выше - где-то должны же они быть, эти его противники, не сквозь землю же они
провалились...
Почему-то их не оказалось поблизости. Или, может, он уже плохо видел в ночи? Впрочем, ночь как
будто потемнела, месяц вверху опять куда-то исчез. Значит, жизнь все-таки окончится ночью, подумал он,
в мрачном, промерзшем поле, при полном одиночестве, без людей. Потом его, наверное, отвезут в
полицию, разденут и зароют где-нибудь на конском могильнике. Зароют, и никто никогда не узнает, чей
там покоится прах. Братская могила, которая когда-то страшила его, сейчас стала недостижимой мечтой,
почти роскошью. Впрочем, все это мелочи. У него уже не оставалось ничего такого, о чем бы стоило
пожалеть перед концом. Разве что эта винтовка, безотказно прослужившая ему на войне. Ни разу она не
заела, ни единым механизмом не подвела при стрельбе, бой ее был удивительно справен и меток.
Другие имели скорострельные немецкие автоматы, некоторые носили СВТ - он же не расставался со
своей трехлинейкой. Ползимы она была его падежной защитницей, а теперь вот, наверно, достанется
какому-нибудь полицаю...
Начала мерзнуть его босая нога. Не хватало еще отморозить ее - как тогда нажать спуск?
Превозмогая слабость и боль, он пошевелился в снегу и вдруг заметил на пригорке движение. Только не
оттуда к нему, а туда. Две едва заметные, размытые в сумерках тени медленно двигались по склону
вверх. Скоро они были уже на самом верху пригорка, и он не мог понять, что там случилось. Они
наверняка куда-то отправлялись - возможно, к саням или за помощью, он не смел даже и подумать, что
они оставляли его. Но он явственно видел: они возвращались к дороге.
Значит, он оставался один. Но ведь он все равно долго не выдержит так на морозе, посреди поля и
будет лишь медленно погибать от стужи и потери крови. Будто злясь на них за это их вероломство,
Сотников кое-как прицелился и выстрелил.
И тут он понял, что опасался напрасно: невдалеке под пригорком прозвучал выстрел в ответ. Значит,
караульщик все же остался. Те, наверное, отравились за помощью, а одного оставили следить за ним и
держать его под обстрелом. Наверно, они сообразили, что он ранен и далеко не уйдет. Что ж, все
правильно.
Однако новый поворот дела даже воодушевил его - с одним можно было побороться. Плохо, правда,
что он не видел своего противника - наверно, удачно замаскировался, гад. А по выстрелам ночью не
очень угадаешь, где тот засел. Полицай же, по всей вероятности, держал его на прицеле - стоило
Сотникову приподнять голову, как вдали грохал выстрел. Значит, придется лежать и мерзнуть. Озноб уже
тряс его непрерывно, и Сотников подумал, что долго так не протянет.
Но он тянул, неизвестно на что надеясь, хотя так просто мог бы покончить со всем. Может, он захотел
спастись? По-видимому, захотел, особенно теперь, когда те сняли осаду. Только как? Ползти он не мог,
раненой ногой старался не двигать даже. Но здоровая его нога уже замерзала - значит, он вовсе
оставался без ног. А без ног какое спасение?
Оставив в снегу винтовку, он повернулся на бок и, не поднимая головы, поискал бурок. Тот лежал
близко, голенищем в снегу. Он дотянулся до бурка, высыпал снег и начал нащупывать его окоченевшей
ногой, чтобы надеть. Надеть, однако, не удалось - это оказалось труднее, чем снять. Нога только вошла в
голенище, как опять закружилась голова, и он сжался, стараясь перетерпеть приступ слабости и боли. В
это время бахнул и гулким морозным эхом покатился по полю выстрел - оттуда же, из-под пригорка.
Потом бахнуло в другой раз и в третий. Пуль, однако, он не услышал, да он и не вслушивался вовсе.
Боком, скорчившись в своем снежном лежбище, он изо всех сил старался натянуть бурок. И он натянул
его хотя и не до конца, кое-как, и ему стало легче. Он даже повернул лицо, чтобы не так сильно жгло на
снегу щеку и лоб.
И вдруг он услышал непонятно откуда донесшийся голос:
- Сотников, Сотников...
181
Это поразило его, и он подумал, что, наверное, ему уже мерещится. Тем не менее он оглянулся -
сзади в темноте ворошилось что-то живое, вроде бы даже полз кто-то и повторял с тихой
настойчивостью:
- Сотников, Сотников!
Ну, разумеется, это Рыбак! Сотников отчетливо расслышал его низкий встревоженный голос и тогда
разом обмяк в своем мучительном напряжении. Хотя еще было неясно, хорошо это или нет, что Рыбак
вернулся (может, путь к отходу был также отрезан), но он вдруг понял: гибель откладывается.
7
Они поползли к кустарнику - впереди Рыбак, за ним Сотников. Это был долгий, изнурительный путь.
Сотников не успевал за товарищем, а иногда и вовсе замирал в снежной борозде, и тогда Рыбак,
развернувшись, хватал его за ворот шинели и тащил за собой. Он также выбился из сил - мало того, что
помогал Сотникову, еще волок, на себе обе винтовки, которые все время сваливались со спины и
застревали в снегу. Ночь потемнела, в сумрачной дымке совсем пропал месяц - это, возможно, и спасло
