Он яростно опрокинул ее на спину. Автоматически ее ноги разлетелись в разные стороны. Мельком он увидел темный пушистый цветок, угнездившийся во влажной глубине. Он протиснулся своим твердым членом в ее тело — и внезапно забыл про мир мужчин с его сапогами, приказами, стальными монстрами и запахом нависшей смерти.
Когда он уже спал, совершенно обессилевший, со спутанными влажными светлыми волосами, эта неизвестная женщина погладила его с бесконечным состраданием.
* * *
Шварц слепо блуждал по затемненному городу. Жирный полицейский средних лет заметил его, покачивающегося в синем свете уличного фонаря. Он бесцеремонно похлопал рукой по своему служебному пистолету, но, увидев три офицерские шишечки в одной петлице и серебряный отсвет рун СС — в другой, резко повернулся и быстро зашагал в противоположную сторону.
Шварц пошатнулся. Город был полностью затемнен. Но унтерштурмфюреру казалось, что за каждым окном, закрытым ставнями, он слышит музыку, счастливые голоса, смех. Это заставило его опечалиться плаксивой пьяной грустью человека, которого никто не любит в целом огромном мире. Шварц чувствовал себя опустошенным. У него не было друзей, не было даже товарищей — существовали только начальники и подчиненные. Не было девушки, которая любила бы его, даже из числа тех дешевых шлюх, к которым парни из роты бегали во время увольнительных. Он был совершенно, абсолютно, невероятно одинок, один во всем мире.
Внезапно он понял, что смотрит на высокое здание, построенное в совершенно не-немецком стиле. Ему показалось, что это церковь, но это было не так. На него безучастно взирали выломанная дверь и пустые окна с выбитыми стеклами, не открывавшиеся более двух лет. Его блуждающий взгляд упал на свастику, нарисованную на двери, и яркие красные буквы: «Евреи, вон отсюда!». И тогда он со смешанным чувством отвращения и восторга понял, что стоит перед местной синагогой, которая разделила судьбу всех немецких синагог во время «Хрустальной ночи» 1938 года[28].
Шварц импульсивно поднялся по ступенькам, все еще покрытым битым стеклом с той ужасной ночи, когда отряд трирских штурмовиков вошел внутрь, и один из них, подойдя к раввину, сорвал с его шеи Рыцарский крест, полученный им во время Первой мировой войны. Раввин надеялся, что эта награда защитит его от их гнева, но штурмовики выволокли его на площадь и задушили. Он умер через двадцать минут.
Шварц ударил в дверь плечом, и она тут же распахнулась — точно так же, как это произошло в ту ноябрьскую ночь, когда, подзуживаемые криками толпы, собравшейся снаружи, гремя сапогами и вопя, штурмовики СА ворвались внутрь храма, чтобы разграбить его, чтобы помочиться в священных местах, разрушая то, что они не могли утащить с собой.
Шварц, шатаясь, стоял внутри синагоги, освещенной только светом звезд, сиявших через отверстие в крыше.
Он пошарил на замусоренном полу, нашел камень и бросил в ближайшую стену. Камень громыхнул, ударившись об пол.
— Я не еврей, — закричал он. — Слышите меня? Я не еврей.
Его вопль протеста против отвратительной шутки, которую сыграла с ним злая судьба, растворился в темных закоулках полуразрушенного храма, дробясь в засиженных летучими мышами балках крыши.
— Еврей! — подразнило его эхо. — Еврей, еврей, еврей, еврей…
Он ударил себя по ушам, чтобы туда больше не попадал звук этого отвратительного слова.
* * *
В уединении своей спальни, за плотно закрытой дверью, гауптштурмфюрер Гейер перебирал свою затасканную коллекцию фотографий, любуясь на молодые мужские тела. Старинные настенные часы, унаследованные им от отца, безучастно отмечали, как безвозвратно утекают одна за другой минуты его жизни.
— Господа, мы выступаем! Самое позднее — через десять дней, самое раннее — через семь!
Стервятник восседал на кавалерийском седле, служившем ему стулом, и с удовольствием обозревал мгновенно посерьезневшие лица своих подчиненных. Объявление дало ожидаемый эффект.
— Куда, господин гауптштурмфюрер? — спросил фон Доденбург.
— Боюсь, я не могу вам этого сказать. Так распорядился командир батальона. Дело в том, что наш мудрый фюрер приказал, чтобы конкретной цели не указывалось до самого последнего момента. — Он помолчал. — Мне кажется, я смогу назвать вам ее через несколько дней.
— Но, — запротестовал фон Доденбург, — мы должны хоть что-нибудь знать. Обергруппенфюрер Бергер говорит…
— Я знаю, чему учит обергруппенфюрер Бергер, — прервал его Стервятник. — Мы, представители старого офицерского корпуса, — слово «старого» было подчеркнуто, — очень хорошо знаем его мнение по основным военным вопросам. Однако если я не могу привести никаких подробностей относительно нашей непосредственной цели, то, согласно пояснениям командира батальона, я волен, по крайней мере, в общих чертах обрисовать ситуацию на фронтах.
Подойдя к большой карте Западной Европы, висевшей на стене, он ткнул в нее своим хлыстом.
— Вот линия Западного фронта. К настоящему времени уже более семи месяцев около миллиона вооруженных мужчин стоят лицом к лицу напротив друг друга по обе стороны фронта, растянувшегося на пятьсот километров от швейцарской границы до пролива Ла-Манш, но за это время вряд ли был сделан хоть один выстрел. В прошлом году, когда мы вторглись в Польшу, англо-французские силы упустили возможность ударить по нам в то время, когда укрепления Западной стены вынужденно были оставлены нашими лучшими войсками. — Он сделал многозначительную паузу и торжественно произнес. — Теперь пришло время для Великой Германии показать врагу, как надо проводить военную кампанию. Но где она должна начаться?
Гейер снова ткнул хлыстом в карту.
— Здесь, в Эльзасе, находится Бельфор. Через него пролегает классический маршрут вторжения, с которым, я уверен, вы все знакомы — даже те из вас, кто проспал занятия по военной истории в Офицерской школе СС в Бад-Тельце. Но Бельфор прикрыт французской линией Мажино. Как и Лотарингия, по линии Метц-Верден. — Он ткнул хлыстом в карту немного выше. — Это место также защищено самыми эффективными и мощными во Франции укреплениями. Итак, что нам остается?
Фон Доденбург кивнул на заштрихованную область нейтральной Бельгии.
— Проход через Лосхеймский коридор, — сказал он. — Между Аахеном и Прумом.
Стервятник просиял.
— Я вижу, что вы не просыпали лекции по военной истории, фон Доденбург, — сказал он. — Конечно, нам остается третий из классических маршрутов вторжения на северную равнину Франции. Но, как известно, у него есть одно большое неудобство.
Шварц щелкнул каблуками, как будто снова стал кадетом, и отчеканил:
— Эта местность является крайне неподходящей для современной войны. Дорожная система не обеспечивает потребностей механизированной техники, ландшафт же здесь преимущественно лесистый, то есть самый неудобный для бронетанковых формирований, которые, несомненно, станут острием любой немецкой армии, брошенной на запад.
Стервятник одобрительно кивнул.
— Весьма похвально, Шварц. Мы, наверное, сделаем из вас штабного офицера. Ведь ваши слова отражают мнение немецкого Генерального штаба — по крайней мере, большинства высших штабных работников. — Гейер помолчал, и фон Доденбургу показалось, что он заметил слабую тень циничной улыбки, пересекшую уродливое, похожее на птичье, лицо командира его роты. — Однако в своей мудрости фюрер решил, что именно там пройдет линия атаки большей части наших сил.
— То есть в Арденнах? — произнесли офицеры «Вотана» почти хором. — Но это невозможно!
Стервятник взмахнул хлыстом, добиваясь тишины, и твердой рукой вставил монокль в глаз.
— Господа, я вами удивлен! Для фюрера нет ничего невозможного. — И снова фон Доденбург ощутил в тоне своего командира скрытый цинизм. — И вы, как офицеры и истинные национал-социалисты, должны знать это даже лучше, чем такой аполитичный человек, как я, который никогда в жизни не голосовал на выборах. И никогда не собирается этого делать. — Он сделал паузу. — Но, так или иначе, позвольте мне изложить наш план боевых действий.
Он ткнул хлыстом в Нидерланды.
— Очевидный способ обойти французскую линию Мажино — это пройти через Бельгию, как мы уже делали в 1914 году. Но, с другой стороны, сей шаг настолько очевиден, что британский и французский генеральные штабы, которые не обижены умом и проницательностью, планируют сосредоточить в Бельгии большую часть своих сил, чтобы не позволить нам сделать это.
Он выдержал паузу.
— Иными словами, нас ждут в Бельгии. Очевидно, в этой связи фюрер задался вопросом: «Где, по мнению наших противников, мы определенно не станем атаковать их?» — Гейер ткнул хлыстом в область Арденн. — Ответ очевиден: здесь. С учетом этого фюрер и выработал общий план нападения. Он хочет осуществить маневр правым крылом наших сил так, чтобы враг решил, что мы нападем со стороны Бельгии, и помчался туда. Как только это передвижение наберет обороты, большая часть наших бронетанковых сил ударит через Арденны. Танкисты взломают французскую линию обороны здесь, в Седане. — Он указал на знаменитый город на франко-бельгийской границе, который был свидетелем величайшего триумфа прусского оружия во франко-прусской войне и привел к созданию немецкого национального государства. — Взяв Седан, наши бронетанковые войска направятся на запад по северному берегу Соммы до Ла-Манша. — Гейер немного поколебался и, когда он снова заговорил, из его голоса исчез весь цинизм, который сменился едва скрываемыми напряженностью и волнением. — И, господа, если мы сможем удачно завершить наш поход, это будет означать конец англо-французским армиям и самую крупную победу немецкого оружия. Возможно, даже самую крупную победу, которую когда-либо одерживала какая-либо нация.
