А завтра, завтра меня увезут в концентрационный лагерь.
Говорили, что я родился под несчастливой звездой, однако через год после смерти тетушки Геленки я все же возвратился из пекла домой.
Все, однако, стало теперь другим.
* * *
В потемневшей липовой аллее около Национального театра неожиданно вижу Камилу.
— Камила!
Рукопожатие.
— Я рада, что вы живы, Петер… пан Вранек. Я рада. А теперь уходите, у вас могут быть неприятности, если кто-нибудь увидит вас со мной. — Она притиснула сумочку к левой стороне груди, чтобы закрыть кончик желтой звезды с готической буквой.
— Нет-нет! — возражаю я.
— Как-нибудь встретимся, да, обязательно! — В уголках ее глаз заблестели слезы. Она вырвалась от меня и бросилась через улицу.
Я пошел за ней:
— Камила! Камила!
Трамвай перегородил мне дорогу. Она успела перебежать, а я нет. Пришлось мне обойти стоящий на остановке трамвай. В это время подошел еще один с другой стороны, за ним — автомобиль. Наконец я оказался на другой стороне. Пробираясь сквозь идущую навстречу толпу, я уже не видел Камилу: вероятно, она свернула в боковую улицу. Я вернулся назад, врезался в поток людей, огляделся по сторонам, снова повернул и побежал вперед. Мне хотелось поблагодарить ее хотя бы за письмо, которое она мне прислала, доставив тем самым огромную радость. Она даже не представляла, что это значит — получить в концентрационном лагере письмо от дорогого человека. За все хотелось мне отблагодарить ее. Я узнал, сколько всего она натерпелась, когда меня арестовали, да и вообще мне было что сказать ей…
Как же это возможно — вот так исчезнуть, когда темнота еще не опустилась на дома и уличные фонари еще не зажжены?..
Из Праги отходили поезда. Они везли материал из Хагибора и Дворца ярмарок. Поезда, оборудованные для перевозки скота, наполненные до отказа, хорошо закрытые, охраняемые, уходили на восток. Они находились в пути несколько суток, иногда часами простаивали в тупике, прежде чем им освобождали путь. Небо серело, чернело и снова бледнело. Когда шел дождь, вода протекала сквозь щели стен в вагоны; в ясную же погоду сквозь эти щели было видно солнце. А они все двигались и двигались. Со всех концов Европы стекались живые реки в это русло, не имеющее связи с океаном. Восемь поездов ночью, пять — днем. У заместителя бога, ведающего делами жизни и смерти, задача была упрощена — только приказать: «Налево — жизнь, направо — смерть».
Местность в районе Вислы и Солы представляет собой равнину. На горизонте, едва видимые, бледно синеют горы. Зеленые луга, голубовато-фиолетовое поле репы, грядки лука и фасоли, группки деревьев, березовые аллеи, комары, воробьи и вороны, жаворонок, рассыпающий свои трели над землей… Все здесь такое же, как и в любом другом краю. Тишину временами нарушает только свисток локомотива. Однако поезд, приходящий из Железного Брода в Семилы, сигналит иначе: так же, как и тот, из Илемнице.
Стоит июнь. Это чувствуется по всему. Дует теплый ветер, медленно колышется трава, бодяк распушил свои розовые кисточки, чтобы украсить пришедшее лето. Красный забор, дома с серыми стенами, кучки коричневых, деревянных, словно придавленных к земле, бараков, некоторые из них еще строятся. Коричневые стропила, штабеля белых досок. По небу плывут белые барашки облаков. Некоторые из них закрывают солнце; тогда местность немного темнеет, но через минуту она снова озаряется солнцем. Только коричневые столбы дыма постоянно поднимаются вверх над квадратными трубами крематориев. Песок шелестит под босыми ступнями ног, дорога тесна для идущей по ней толпы людей.
К желтым ямам, резко пахнущим хлором, люди, имеющие на рукаве белую повязку с красной точкой, каждую минуту подтаскивают за руки или за ноги труп. Из вагончиков узкоколейки выгружают безжизненные тела. В стороне лежат чемоданы, свертки, корзины и узелки, кучи ботинок, одежды и белья, детская одежда, куклы, игрушки, причем некоторые вещи сложены отдельно: бритвенные приборы, бритвы и кисточки, очки, часы, серьги, браслеты, цепочки с крестиками и ангелочками, медальоны и перстни, деньги, кошельки и записные книжки, золотые зубы, карманные ножи, мешки с волосами. Едкий запах дыма и сладковатый запах газа «циклон Б» чувствуется даже при слабых порывах ветра.
Четыре крематория не успевают принимать продукцию газовых камер. Восемь ям облегчают их работу. Перед газовыми камерами создаются многотысячные очереди.
Люди с остриженными головами, с выпирающими ребрами, с провалившимися или вздутыми животами, старушки или девочки, женщины, сгорбленные и прямые, обезумевшие или отупевшие, опустившиеся на колени и плачущие, спавшие ночью обнаженными на голой земле в недостроенных бараках, без еды, без воды, теперь ожидают, когда до них дойдет очередь. Тысячи нагих женщин. Коричневые лица, коричневые икры ног. Обнаженные женщины стоят в июньском теплом воздухе так же, как их предшественницы стояли обнаженные под дождем, на морозе, на снегу.
Они смотрят на дым, который разносится коричневыми кругами по голубому небу.
Для них уже ничто не существует: ни облака, ни трава, ни такие обычные вещи, как платок или кофта.
Одна из них — Камила.
И для нее небо посерело от пепла. Ничего из повседневных радостей она уже не испытает — ни от весны и цветов, ни от новых платьев, ни от прекрасной книжки и приятной прогулки.
Она не услышит, как шумит лес там, дома, или где-либо еще на этой земле.
Она не услышит говорок родной реки Изеры.
Она не пройдет по милому вечернему городу.
К ней не придут умопомрачительные ночи с поцелуями и ласками.
И никто уже не будет искать в ее зрачках свое собственное отражение, никто не будет придумывать ласкательные слова для ее глаз, груди.
Ее не порадует уже ни июньское солнышко, ни теплый ветер.
Тело ее не поглотит бесконечность могильной глины, ее пепел унесут воды Вислы в Северное море.
На свободном пространстве перед бараками играет оркестр. Звук гитары смешивается со звуками скрипки, цитры и контрабаса. К ямам привозят срубленные деревья. Жаворонок взлетел и застыл в небе маленькой точкой. Колонна людей постепенно становится меньше. Но уже свистит локомотив следующего поезда, и колеса постукивают на стыках рельсов.
Время идет, но горечь воспоминаний не проходит. Боль скрывается во мне, как годичные кольца в стволе дерева. Годы уходят и не возвращаются.
Прежде всего пес. По кличке Блиц. Наполовину рыжий, наполовину черный. Немецкая овчарка на высоких ногах, великолепная и горделивая. Пес не замечал людей, проходивших мимо него, его собачье лицо выражало презрение ко всему, что стояло на двух ногах.
И только потом — его воспитатель и проводник: без формы — господин Оскар Керн, в форме — эсэсовский унтер-офицер. Он не водил пса на поводке — овчарка всегда шла сама рядом с ним, справа. Казалось, Блиц презирает даже своего господина, с трудом терпит его рядом с собой, как если бы это он был псом-господином, а господин Керн — лишь жалким человеком-псом! Пес был личностью, а человек — тряпкой. Когда зевал пес, зевал и Оскар Керн. Когда пес чесал ногой за ухом, внезапный зуд ощущал и Керн. Вы могли бы подумать, что Керн останавливался с собакой у каждого столба, но это только потому, что вы не знаете эту овчарку! Блиц давно уже утратил сей атавизм кропления, но зато научился многим другим вещам, которые и отличали его от всех собак мира.
Овчарка была выдрессирована в псарне господина фон Букоя, а это была лучшая собачья школа в рейхе. Там Блица научили ненавидеть белых собачек, которых с этой целью свозили туда со всех концов страны. Вцепиться зубами, удавить, разорвать! Бог весть как и какими способами внедряли там в него эту кровожадную ненависть к белым трусливым тявкалкам, которых он вообще-то в глубине своей возвышенной собачьей души презирал.
Полгода провел он в условиях жесткой дисциплины и постоянных тренировок, прежде чем научился впиваться в горло коротконогим собачонкам; под треск пулеметов и взрывы снарядов он перекусывал им артерии.
А затем, на русском фронте, началась яростная охота на белошерстных сибирских карликов, бросавшихся под немецкие танки с целым ожерельем мин на шее. Они были недостижимы для немецких пуль благодаря своим коротким ножкам, и много танков подорвалось, прежде чем немцы пришли в себя после потрясения.
А потом они догадались на собаку напустить собаку, и послали против карликов немецких овчарок. Это была гонка не на живот, а на смерть в сокрушительном землетрясении от взрывов бомб и снарядов, и кровь овчарок и белых собачек смешивалась с кровью людей под стальными гусеницами танков. То были великолепные дни победных воплей, дни цезарских походов и форсирования рек, дни нероновских поджогов городов, дни, когда топот кованых сапог раздавался уже перед воротами советской столицы.
