У головной машины пограничники сгрудились возле тяжелораненого, делали перевязку. Володька подсадил меня в кузов и взобрался сам. Мы сели на скамью спиной к кабине. Раненого осторожно подняли на плащ-палатке в кузов, уложили на днище. Нас заметили, когда машина тронулась. Пограничник с тремя треугольниками на петлицах, с медалью «За отвагу» на груди, взглянув на нас, даже рот открыл от удивления.
— Вы откуда? Кто такие?
— Товарищ старший сержант... — начал было Володька.
Пограничник не стал его слушать, перегнулся за борт к кабине и крикнул:
— Товарищ капитан, у нас прибавка! Двое...
Командир пограничников немедленно вылез из кабины, занес ногу в запыленном хромовом сапоге за борт и легко вскочил в кузов. Второй раз за сутки я подивился человечьим глазам: глаза девушки-санинструктора запомнились мне и вот глаза капитана... У командира пограничников были глаза рыси — светлые, жестокие. Но такими они были только первое мгновение. Рассматривая нас, капитан подобрел, и в его вопросе прозвучала не угроза, а скорее насмешка.
— Кто такие? Дезертиры, раненые?
На нем была серая, выгоревшая на плечах коверкотовая гимнастерка, перехваченная широким комсоставским поясом с медной, в форме пятиконечной звезды, пряжкой. На груди красовались орден Боевого Красного Знамени с облупившейся эмалью и медаль «За боевые заслуги».
— Товарищ капитан, я глухой... — сообщил Володька с виноватой улыбкой. — Меня оглушило, три снаряда рядом... Наверное, перепонки лопнули.
Командир пограничников сочувственно закивал головой.
— А этого человека мы задержали, — показывая на меня, продолжал боец. — Ехал на мотоцикле оттуда, с немецкой стороны. Говорит — диверсант, наш, советский, везет какое-то сообщение! — Капитан бросил на меня пронизывающий взгляд, и на мгновение его глаза снова стали похожи на глаза рыси, приготовившейся к нападению из засады. — Ну, наш старший лейтенант приказал мне доставить его до моста. Поскольку я глухой и нога у меня... — Володька виновато и беспомощно развел своими ручищами.
— Понятно... — Капитан по-прежнему испытующе, но уже насмешливо смотрел на меня. — Он правду говорит? Ты в самом деле советский диверсант?
Нет уж! Хватит с меня «диверсанта». Я закаялся употреблять это слово. Я молчал. Теперь я имел право и даже обязан был молчать.
— Он нам признался сам, — ухмыльнулся Володька. — Мы его чуть не расстреляли. Понимаете, товарищ капитан, он был в немецкой форме, а когда подъехал к нам, сбросил мундир, надел гимнастерку. Брюки и сапоги у него так и остались немецкие...
Капитан оглядел мои ноги, сложил губы трубочкой, протяжно свистнул. Он явно развеселился. Глядя на своего командира, старший сержант также пришел в хорошее настроение, заулыбался.
— Что ты должен сообщить нашим? — переходя на дружеский, интимный тон, спросил Меня капитан. — Не бойся, мне ты можешь сказать.
Мне не понравилась назойливость пограничника. Какого черта он лезет со своими вопросами? Меня сопровождает конвоир. Значит, довези, сдай в штаб и дело с концом, ты свою задачу выполнил.
Однако мое молчание, видимо, только раззадоривало любопытство капитана. Он не отставал, лип ко мне.
— Если ты не обманываешь, то ты герой, тебя должны наградить орденом. Я сам подам рапорт. Ведь не с пустяком же ты ехал?
— Товарищ капитан, я вам скажу позже.
— Почему не сейчас?
— Доедем до моста...
— А что — мост? — впился в меня глазами пограничник.
Я молчал. Доброжелательность на лице капитана сменилась разочарованием, враждебностью. Чем-то озабоченный, что-то решая, он посмотрел вперед на дорогу.
— Ему нечего сказать, — заявил пограничник, поворачиваясь к нам. — Он врет, водит нас за нос, думает выпутаться. Он немецкий диверсант!
Володька понял, пожал плечами — кто его знает, может быть, и так.
— Его послали взорвать мост в тылу у наших, — взвинчивал себя капитан. — Таких нужно стрелять, как бешеных собак, на месте. И я тебя прикончу, слышишь? — он вытащил из кобуры свой ТТ. — Сейчас пулю получишь!
— Не надо, капитан, — запротестовал Володька, заслоняя меня своим плечом. — Довезем, там разберутся...
— Говори правду, мерзавец! Говори!
Дуло пистолета было обращено на меня, но я смело глядел в глаза капитана. Не такой он простофиля, чтобы застрелить «языка». Кроме того, у меня был опыт, меня уже раз расстреливали... А он ярился, психовал.
— Говори!!
Как-то еще до войны отец сказал мне: «Берегись дурней. Самая страшная авария — столкновение с дураком». Неужели сейчас был именно такой вариант? Мои мысли прервали выстрелы, раздавшиеся впереди, и крики: «Стой1 Стой! Остановить машину!» Капитан оставил меня в покое, нагнулся к дверце кабины, что-то сказал шоферу и, выпрямившись, закричал, грозя кому-то пистолетом:
— С дороги! Выполняю спецзадание генерала. Товарищ капитан, не имею права задерживаться. У меня «язык» — немецкий штабной офицер. Не имею права задерживаться!
Машина замедлила ход, но прошла, не останавливаясь. Я увидел позади стоявшего на обочине и сердито глядевшего нам вслед командира с расстегнутым воротником гимнастерки и рассеявшихся по полю бойцов, копающих окопы.
— Вот еще герой мне нашелся, — гневно фыркнул командир пограничников. — Оружием грозит... Своих людей растерял, я ему оборону держать должен.
— Хватит! — сердито поддержал капитана старший сержант. — Мало наших на границе полегло... Где они были тогда?
Слова старшего сержанта не удивили меня. Пограничники в первые часы и дни войны приняли на себя удар намного превосходящих сил противника и сражались героически. Видать, и этим досталось... Да и совсем недавно они попали в переплет, едва ушли от гитлеровских танков. Нет, капитан, можешь кричать на меня, можешь грозить пистолетом, а я на тебя не в обиде. Не будь только дураком...
— Стой! Стой! Стрелять буду! — раздался впереди тонкий, отчаянно-требовательный голос.
Капитан вскочил, закричал:
— С дороги!
— Стой!!
Взвизгнули тормоза, машина остановилась. Из-за резкого торможения мы чуть не вылетели из кузова. Лежавший без сознания раненый пограничник застонал. Я быстро оглянулся и увидел перед машиной, почти у самого радиатора девушку в военной форме с пистолетом в руке. Она стояла, широко расставив ноги, с решительным, неустрашимым видом. Я узнал ее...
— Капитан, вы должны взять тяжелораненого. Это командир полка, майор.
— Давай! — после секундного колебания согласился пограничник. — Старший сержант, помогите ей.
Старший сержант и несколько молчаливых пограничников открыли правый борт, прыгнули на землю. Остальные по знаку командира потеснились, освобождая место. Майора положили рядом с тихо стонавшим раненым пограничником.
— Спасибо, капитан, — сказала девушка, вылезая на машину.
Она тотчас же присела на корточки, склонилась над раненым. Как она извелась за эти сутки! Я глазам своим не верил — кожа да кости. Лицо стало еще темней, точно обуглилось на солнце. Только глаза остались прежними. Сколько в них было доброты, сочувствия, страдания, когда она, бережно поддерживая рукой голову раненого пограничника, подкладывала под нее свою свернутую шинельку...
Где же я видел такие лица и глаза? Почему мне был знаком этот нежный изгиб тонкой шеи? И я вспомнил наконец... Лицо девушки было похоже на лик скорбящей богоматери с темной иконы древнего письма. В первое мгновение я даже испугался такого необычного сравнения, но тут же убедился в его точности. Мой школьный товарищ, мечтавший стать художником, увлекался творениями старых мастеров кисти. Кроме многочисленных репродукций церковных фресок, палехских миниатюр, у него имелось несколько настоящих икон, раздобытых где-то на Севере, в глухих кержацких селах. Я не раз высмеивал его, называл новоявленным богоискателем и поражался, как может он восхищаться этой поповской рухлядью, а он горячился, убеждал, что религия тут ни при чем, что это произведения искусства, шедевры старых мастеров, запечатлевших не божественное, а общечеловеческое. Андрей Рублев, ангелы с иконы псковской школы, Палех... Я глазел на закопченные, потрескавшиеся, покрытые пятнами от сырости лики, смотревшие на меня с цветных репродукций, на тонконогого всадника в развевающемся плаще, поражающего игрушечным копьем крылатого змия, и недоумевал — что же здесь общечеловеческое? Сейчас я видел перед собой живое лицо, темное и скорбное, как у тех, на иконах, вобравшее, впитавшее в себя страдание всех матерей на свете. Нет, не богов писали безвестные, даровитые богомазы-самоучки.
— Ну, ты отважная девчина, — капитан тряхнул головой, не то одобряя, не то порицая храбрость девушки. — А если бы не остановились... Стреляла бы?
Санинструктор подняла на него печальные глаза.
— Не знаю... — призналась она. — С места я бы не сошла.
