Дамм, на удивление, отнесся к драке спокойно, видимо расценив, что парни попросту выпустили пар. Оказалось, что он сам один из лучших воспитанников боксерской секции дрезденской военной школы. Однако следованию субординации фанен-юнкеров учили с большим усердием, чем английским джебам и апперкотам.
Дамм тут же извлек из ситуации воспитательный момент, определив расчету Фромм – Шеве сверхурочный наряд на строительство укреплений на двое суток подряд. «Раз деретесь, значит, много лишних сил. Нечего растрачивать их попусту. Направьте их в нужное русло…» – заявил он баварцам. Впрочем, по выражениям лиц обоих было видно, что они не очень-то расстроились. Баварцы были очень охочи до землеройных и прочих работ. Дамм уже не раз ставил другим расчетам в пример то, как быстро и неутомимо орудовали лопатками Фромм и Шеве. Судя по тому, как ловко они управлялись с бревнами при постройке блиндажа, можно было догадаться, что и в плотницком деле они кое-что смыслят.
Подразделение должно было возвести два просторных блиндажа – на каждую из команд. Но был готов только первый, и то – почти. Нужно было еще сколотить нары в два яруса. Для этих целей уже был раскатан сарай для сена, а теперь для будущей обшивки траншей солдаты разобрали на доски большую часть птичника, неизменно сопровождаемые тяжелым молчаливым взглядом хозяина Леманна.
Строго следуя тактическим выкладкам противотанковой обороны, Дамм приказал на каждый расчет вырыть по три ячейки в полный профиль. Он лично ходил по полю перед садом, распределяя места будущих ячеек. По замыслу лейтенанта, продиктованному какими-то усвоенными в Дрездене лекциями, позиции каждого из расчетов должны были раскинуться в шахматном порядке, связанные друг с другом звеньями одной противотанковой оборонительной цепи. В завершение предстояло соединить все части противотанковой системы обороны – индивидуальные ячейки и блиндажи – переходами и траншеями в единую систему, укрепив мокрые стенки земляных ходов досками.
Эта цепь должна была пересечь почти все поле, до самой развилки, хорошо просматривавшейся впереди от границы сада. Слева естественной границей фланга являлся овражек, который тянулся вдоль всего хутора. Неглубокий, с отвесными стенками и водой на дне, он, скорее всего, имел естественное происхождение, но был расчищен и продолжен в качестве водоотводного канала. Лейтенант намеревался углубить его еще больше, превратив в полноценный противотанковый ров.
Естественно, все его замыслы воплощали в реальность подчиненные, которые, как автоматы, с отупелой отрешенностью фиксировали безостановочную смену, одного за другим, четырех функциональных режимов: кормежка, сон, рытье окопов, ползанье с «панцершреком» за спиной.
При всех заскоках лейтенанта Дамма занятия по огневой подготовке считались в подразделении более легким времяпрепровождением, чем рытье окопов и строительство блиндажей. Однако сверхурочным нарядом на рытье траншей можно было напугать кого угодно, но не баварцев. Тяжелой физической работы они не боялись. Пускай весь день с лопатой и киркой, но зато не надо ползать под нескончаемыми окриками лейтенанта.
Пока Дамм срывал глотку на заднем дворе, можно было поволынить в траншеях, выкурив припасенную сигарету, или еще раз перечитать письмо из дома. Хотя в последнее время письма эти приносили мало успокоения.
На заре, вместе с едой, в подразделение принесли письма. Из второй команды письмо было только для Херминга. Забыв о выданном куске черного хлеба и сыре и слабом, разбавленном кофе, который остывал в котелке, солдат принялся жадно читать зажатый в грязных пальцах листок бумаги. Остальные молча, быстро и сосредоточенно поглощали завтрак, исподволь бросая завистливые взгляды на боевого товарища. Везет же сосунку! Письмо получил!..
Отто был в числе завидовавших самой острой завистью. С февраля от родных не было никаких вестей. Мысли об этом не давали покоя. Иногда, после целого дня изнурительных работ, он еле добирался до охапки сырого сена, которое они нанесли с полевых стогов в окопы. Но сон и долгожданный покой не приходили, вместо него наваливалось отчаяние, черное, непроглядное, как безлунная апрельская ночь.
Мысли о Хельге, о родителях не давали покоя, накручиваясь в клубок, который невозможно было распутать. Голова от него распухала. Отто удавалось забыться воспаленным полусном-полубредом только под самое утро, когда пронизывающий сырой ветерок пробирал до костей. После такой ночи Хаген вставал окончательно разбитым и обессиленным. А ведь ему предстояло весь день, не разгибаясь, махать саперной лопаткой, таскать доски и бревна. Одно помогало: механическое махание лопаткой отупляло сознание, помогая избавиться от навязчивых мыслей.
Работа действительно поначалу принесла облегчение. Почки яблонь набухли, и на них пробился зеленый пушок. Он был еле виден, но Отто его заметил. Его нельзя было не заметить. Этот нежный цвет совершенно не соответствовал всей остальной цветовой гамме. Собственно, это были оттенки одного цвета – грязно-серого «фельдграу», цвета войны. Им было пропитано все окружающее, как толстый слой пыли, он лежал на небе, на земле, фигурах и лицах товарищей Отто. И вот, пушок…
Отто сам не мог объяснить, почему его тянуло снова и снова смотреть на эти яблоневые почки. Они пережили зиму и готовятся вновь, заново родиться. Неужели в этом мире, насквозь пропахшем войной, есть что-то, что еще готовится жить, а не умирать? Разве это не чудо? Да, это было чудо, увиденное Хагеном только что, здесь, в одерской пойме… Какой-то неясный шум возник в голове. Не хватало еще хлопнуться в обморок. Это все от бессонной ночи… Поесть бы поплотнее. Хорошо бы поесть…
Отто почувствовал, что начинает совсем выключаться. Иногда такое с ним случалось: он начинал засыпать прямо в траншее, прислонившись к земляной стенке. Но его вовремя возвращал к действительности оклик неусыпного унтерфельдфебеля Хорста. Хорошо, что старший второй команды Хорст не был придирчив и не понукал солдатами без необходимости.
– Эй, Хаген… – приговаривал унтер, тряся за плечо клевавшего носом Отто. – Нечего ловить бабочек… Ночью будешь этим заниматься… Давай, давай, налегай на черенок лопаты… Вот, бери пример с Люстига… Молодчина, гефрайтер!.. Никаких поблажек для этого чертова грунта…
И Хаген начинал послушно тереть себе ладонями виски и мотать головой, чтобы избавиться от тягучей пелены, которая связывала его движения и валила с ног.
Люстиг сообщил, что на хутор ожидается прибытие подкрепления. Кто конкретно прибудет в Хаккенов, было неизвестно. Речь пока шла лишь о решении командования усилить это направление обороны, которое было принято после полученных накануне свежих донесений разведки. Если данное направление обороны для командования становится стратегическим, означало это одно: для русских это направление рассматривалось в качестве стратегического для атаки.
До последнего никто в подразделении всерьез не верил, что русские пойдут на штурм Зеелова. Высоты действительно были сверхцелью, воротами, которые открывали путь на Берлин. Но атаковать эти ворота в лоб, здесь, в пойме Одера, было бы самоубийством.
На эти темы любил порассуждать Люстиг в короткие минуты отдыха, когда они хлебали из котелков горячий суп-концентрат, заедая его черным солдатским хлебом, или после отбоя. Он начинал изображать из себя стратега из генштаба, цепляя в разговор баварца Фромма или унтерфельдфебеля, если Хорст оказывался поблизости.
Люстиг начинал развивать тему о том, что на самом деле их подразделению чертовски повезло, как и всему батальону и всем, кто окапывался в полосе вокруг Зеелова. Русские просто не посмеют сунуться на отвесные, неприступные склоны высот. Они нанесут решающий удар или южнее, или севернее. Для Люстига все это было такой же истиной, как дважды два четыре.
Хорст на доводы гефрайтера бурчал, что единственное, что он усвоил на Восточном фронте, это тот факт, что, если у немца умножение два на два дает «четыре», то у русского те же действия в итоге дают «пять». По мнению Хорста, русские однозначно полезут штурмовать Зееловские высоты как раз по той простой причине, что эти высоты считаются неприступными. «К лобовым атакам им не привыкать… Их генералы будут гнать своих подчиненных напролом…» – сокрушался унтерфельдфебель своим хриплым прокуренным голосом.
Покачав головой, он добавлял:
– Русские научились воевать, но пить они меньше не стали, а значит, штрафников у них не убавилось.
Херминг слова о штрафниках не понял и попросил унтера разъяснить, что тот имел в виду. Хорст только хмыкал в ответ и прекращал разговор с выражением лица, ясно говорившем: что, мол, сосунку объяснять, в бою сам поймет…
До разъяснений туманных слов унтера неопытным солдатам уже позже снисходил все тот же Люстиг, который принимался растолковывать Хермингу, что, по данным разведки, «иваны» стянули на передовую неимоверное количество штрафных подразделений и что именно их русские бросят в атаку в первую очередь.
