Сухой паек молчаливые «хиви» выдавали под присмотром унтерфельдфебелей и приехавшего на телеге чиновника полевой почты. После того как раздача продуктов закончилась, «хиви» сгрузили из телеги мешок картошки и связку банок с тушенкой, скорее всего, для приготовления горячей порции завтрашнего дня.
Почтальон никаких писем для солдат не привез. Как выяснилось позже, от того же Хорста, во время поглощения составных частей «сухого» пайка, письмо все-таки было, но только одно – для лейтенанта. Кроме того, в разговоре почтальон подтвердил, что из окрестностей Зеелова на хутор прибудет колонна саперов и бронетехники, но ожидать их следует не раньше полуночи. Двигаться они будут медленно, без включенных фар, маскируясь от вражеской артиллерии и авиации.
Русские бомбардировщики под прикрытием истребителей систематически барражировали над поймой, поэтому никакие меры предосторожности не были лишними. И днем расчетам то и дело приходилось спешно бросать свои лопатки и кирки, чтобы укрываться от русских самолетов, терпеливо ожидая, пока «краснозведных» не отгонят зенитчики.
Отто, когда-то служивший в зенитных войсках, с первого выстрела распознавал знакомую до боли стрельбу орудий «восемь-восемь»[10]. Их можно было отличить и по характерному черному дыму разрывов. Как зловещие черные цветы, они распускали свои лепестки высоко в небе, под самой пеленой серых туч.
Агрессивно-динамичную музыку «восемь-восемь» то и дело нарушало отрывистое уханье более мощных, 100-миллиметровых «флаков». Зенитные расчеты плотно опоясывали Зееловские высоты по многокилометровой дуге, создавая надежную линию воздушной обороны.
Иногда они начинали работать по Кюстринскому плацдарму, и тогда русские в отместку за удары этого страшного, мощного оружия принимались ожесточенно обстреливать огневые точки зенитных орудий, пока вся пойма не затягивалась клубами дыма и пылевой взвеси. К ночи вероятность авианалетов сокращалась до нуля, но артиллерия частенько заступала в ночную смену, будоража и без того беспокойный сон солдат уханьем взрывов.
Уходящий день выдался на редкость тихим по насыщенности артобстрелами, и Отто подсознательно ожидал, что враг приберег неприятные сюрпризы на грядущую ночь. Телега с «хиви» и почтальоном убыла в сторону батальона, когда хутор уже погрузился в темноту и солдаты после сытного ужина заняли места на свежесколоченных нарах блиндажей, спеша поскорее провалиться в черную прорубь беспробудного сна. Некоторые не торопились забраться в тесное пространство со спертым воздухом, в котором свежий сосновый дух перебивался кислой, занозистой вонью грязного белья.
Солдаты кучковались в сырых траншеях, тщательно, затяжка за затяжкой, смакуя горячий, ароматный табачный дурман сигарет, розданных вместе с «сухим» пайком. Отто тоже находился снаружи: сидя на корточках, мешал дым сигареты с пронзительно свежим апрельским воздухом.
Луны не было видно. Вьющиеся, будто лозы, сизые струи никотина, поднимаясь вверх, безвозвратно исчезали в непроглядной черноте неба, которое, казалось, опиралось своими боками на бруствер траншеи. Словно неподъемный бок черной туши, свесившейся до самой земли. Сейчас эта туша ляжет еще ниже и раздавит к чертовой матери все живое, что барахтается в этой проклятой пойме.
А может, все, что должно было произойти, уже произошло, и ничего живого уже не осталось. Остались лишь устройства для планомерного уничтожения и убийства, а также механизмы для обслуживания этих устройств. Вот их-то и подмяла под свое черное вымя рогатая ночь, намереваясь попотчевать полынным молоком смерти, черным, как черная тушь. Вот туша урчит, переваривая души убитых за день, снарядами и бомбами разорванных в клочья солдат.
Туша переваривает души… Урчание становилось все громче. Отто, словно очнувшись от тяжелого, болезненного забытья, вдруг явственно различил нарастающий гул.
Он стал громче и как-то резко вдруг превратился в рев моторов и лязг гусениц. Теперь уже ни с чем не спутаешь: колонна тяжелой бронетехники, может быть, машины и мотоциклы. Похоже, наконец, пожаловало долгожданное подкрепление. Звуки накатывали откуда-то с запада, со стороны высот.
Хаген, с трудом разгибая нывшую от боли спину и ноги, поднялся к краю траншеи. Остальным причины гула были неинтересны. Скорее всего, солдаты спали, застигнутые страшной усталостью где попало.
Отто стал вглядываться во тьму. Со стороны хутора просачивались только какие-то неясные, тусклые блики. Скорее всего, колонна шла при выключенном свете фар, на ощупь, используя лишь скупой свет сигнальных фонариков. Значит, еле ползут и двигаться в сторону хутора будут еще долго.
Отсюда, с окраины сада, ничего разглядеть было невозможно. Постояв еще с минуту, Хаген направился в сторону блиндажа. По пути его окликнул какой-то человек. Отто узнал его по голосу. Это был унтерфельдфебель Хорст.
– Эй, Отто… – Пальцы Хорста ухватили сукно рукава проходившего мимо Хагена. – Куда направляешься?
– В блиндаж, герр унтерфельдфебель… – негромко, с остатками субординации в интонации, доложил Хаген. Он удивился, что унтер находится здесь, в окопах, а не в доме.
– От бессонницы маешься? Надо было тебя в караул поставить, а не этих недоносков… – сокрушенно проговорил Хорст. – Венгер валился с ног, и глаза у него слипались прямо при мне… Небось дрыхнет сейчас где-нибудь в стогу сена… Черт…
Хорт еще раз вздохнул и, отмахнувшись рукой, с расстановкой произнес:
– Ладно, караульными мы еще займемся… Теперь слушай меня, Хаген. Наш лейтенант нарезался в дым. Черт дернул этого почтальона притащить сегодня Дамму это проклятое письмо. Не знаю, что он там прочел, да только его будто молния поразила в самое темя. Минут десять сидел, как истукан. А потом как заорет хозяину, чтобы немедленно принес шнапсу. И «Вальтером» своим еще размахивает у старика перед носом. Надо признать, что у старикана превосходный шнапс. Он его из яблочного сидра гонит… Думаю, оборотов под семьдесят… Так вот. Принес старик бутыль… А Дамм сел за стол, один. Бутылку поставил перед собой, стакан и пистолет в левой руке держит. Потом стволом, аккуратно так, «тюк-тюк» – по краю стакана. Леманн нальет ему стакан, он выпьет. И опять: «тюк-тюк»… Крепкий, черт, оказался. Я пять насчитал, пока он на бок повалился. Как сидел, со скамейки и шлепнулся…
Рассказывая, Хорст успел закурить. Умолкнув на миг, он сделал сильную затяжку.
– Найди мне Люстига… срочно… – шумно выпуская дым, произнес унтерфельдфебель. – У него не только язык, но и башка работает… Как найдешь, оба – бегом на хутор… Дамм пару часов продрых, сейчас надо его на ноги ставить, надо его к приходу колонны в сознание привести. Слышишь, приближаются?
Гулкое эхо взрывов стало доноситься до хутора еще перед заходом солнца. Постепенно шум стрельбы нарастал. Теперь, в ночной тьме, было хорошо слышно плещущую какофонию звуков. Шел ожесточенный бой с применением артиллерии и пулеметов, может быть, танков. Похоже, что стреляли где-то недалеко, может быть, на расстоянии двух-трех километров в сторону реки. Хотя здесь, в пойме, с определением расстояний на звук можно было легко обмануться: эхо легко и гулко разносилось далеко по долине, и отзвуки канонады и взрывов воспринимались намного ближе, чем на самом деле.
В траншее казалось, что отдельные пулеметные очереди раздаются уже на развилке дороги. В саду, через который Хаген и Люстиг шли в хозяйский дом, на выручку Хорсту, эта слуховая иллюзия исчезала.
С лейтенантом унтеры и солдаты провозились с полчаса. Сначала он не подавал никаких признаков жизни. Когда его окунули головой в кадку с холодной водой, дело пошло быстрее. Дамм начал что-то мычать, размахивать руками, пытаясь оттолкнуть державших его. К этому времени старуха сварила настой из каких-то трав, висевших пучками в прихожей.
Дамм начал мотать головой, всем своим видом демонстрируя, что пить варево не собирается. Тогда герр Леманн сказал, что надо влить ему заварку насильно. Унтерфельдфебель Хорст удерживал сзади голову лейтенанта, Люстиг и Хаген схватили его за руки и плечи, а радист Лютц аккуратно влил ему в рот полную кружку дымящегося варева.
Лицо Дамма вдруг побелело, по телу пошли конвульсии, как будто что-то живое заползло ему внутрь и пытается выбраться наружу. Дамм начал давиться, а потом его вывернуло наизнанку. Его рвало прямо на деревянный пол, он корчился, поддерживаемый солдатами. Хозяйка, покачав головой, вытерла мокрое лицо офицера полотенцем, а потом принялась убирать блевотину. Дамм испуганно озирался по сторонам, тяжело дыша и пытаясь перевести дыхание. Он как будто только что очнулся от тяжелого наваждения.
– Черт… голова раскалывается… – наконец произнес он, обводя стоявших вокруг мутным, полубезумным взглядом. – Какого черта?..
