Посмотреть лишь, как они танцуют! Как она виснет на Уиллоуби! А он-то! Физиономия так и лоснится от восторга. Впервые в жизни Люмис испытывал муки ревности, унизительное чувство своего бессилия. Вот вскочить бы сейчас, вырвать ее из объятий этого скота, дать ему в зубы, а ее избить так, чтоб на всем ее прелестном теле живого места не осталось. Уиллоуби и Марианна вернулись к столу рука об руку, усталые, запыхавшиеся. Люмис выжал на своем лице кривое подобие улыбки.
— Полковник чудно танцует, — сказала она, повысив Уиллоуби в чине.
Уиллоуби допил свой бокал и потребовал еще вина. Толстый немец, окончательно позабыв про свою даму, пробормотал что-то насчет «mein Schuh»[19] и нагнулся завязать шнурок башмака. Наркоман снова завел речь о Брейгеле.
Люмис решил, что надо действовать. Он встал. Не дав толстому немцу времени вынырнуть из-под стола, он схватил его за шиворот и стал орать на него. Прибежал официант и с ним еще какие-то двое, по виду не то вышибалы, не то отпущенные на честное слово эсэсовцы. Американские офицеры за соседними столиками принялись подзадоривать собрата. Хозяин, герр Вайнер, в безукоризненном смокинге, проскользнул сквозь толпу, и его воркующие извинения присоединились к гневной тираде Люмиса о паршивых фрицах, которые осмеливаются беспокоить даму американского офицера.
Посреди всей этой суматохи Марианна сидела с видом принцессы, чью карету остановила нищая толпа, и не то скучая, не то забавляясь, обмахивалась своей салфеткой.
Уиллоуби сказал ей:
— Все они — зверье. Вы слишком хороши для них.
— Вы такой чуткий, — улыбнулась она ему. — Такой милый.
— Нет, — возразил он. — В глубине души я такой же зверь, но я из той породы, которая охотно позволяет себя приручить. Это нелегкое, но очень увлекательное занятие — приручать зверя. Хотите попробовать?
Она не все поняла из его слов. Но поняла достаточно, чтобы определить: это — предложение.
Герр Вайнер, из уважения к власти, представителем которой являлся Люмис, уладил инцидент тем, что велел выставить вон обоих немцев вместе с их дамами.
— Ну вот! — сказал Люмис. — Теперь у нас хоть есть Lebensraum[20]. Нахальство! Я заранее заказываю стол, а они мне подсаживают еще кого-то. Хотел бы я знать, кто, собственно, выиграл войну?
Снова заиграла музыка; Уиллоуби кивнул Марианне, и они вклинились в толпу танцующих. Люмис мрачно озирал стол, пустые бокалы, тарелки с застывшим соусом, бледно-розовые пятна пролитого вина на скатерти. Он думал о Крэбтризе, который теперь дома и корчит из себя героя, щеголяя значком «Пурпурного сердца», полученным обманным путем. Он думал обо всей этой войне, о том, как нелегко ему в ней приходилось, как его шпыняли и затирали, постоянно держа на вторых ролях, и как единственный плод, который ему лично принесла победа, вырывают теперь у него из рук.
Он встал и, протолкавшись сквозь толпу танцующих, тяжело положил руку Уиллоуби на плечо.
Уиллоуби решил, что Люмис просит уступить ему даму на остаток танца, и сказал:
— Ну, ну, мы не на балу в пользу Красного Креста, здесь это не принято.
— Мне нужно поговорить с вами.
— Сейчас?
— Сейчас.
— Простите! — сказал Уиллоуби Марианне и бережно, с фамильярной заботливостью повел ее к столу.
— Ну, в чем дело? — Уиллоуби был недоволен и не пытался скрывать это. Он догадывался, в чем дело.
Люмис хотел было возвать к великодушию Уиллоуби, напомнить ему о том, сколько перед ним открыто разнообразных возможностей, сказать, что это жестоко, бесчеловечно и недостойно такого человека — отнимать у бедняка его единственное сокровище. Но, взглянув на Уиллоуби, он отказался от этой мысли; лицо начальника, суровое, несмотря на отвислые щеки и жирный подбородок, не предвещало ничего хорошего.
И Люмис просто выпалил:
— Это моя девушка. Я ее нашел, я ее устроил и я ее не отдам.
Короткие толстые пальцы Уиллоуби отбивали дробь на скатерти.
— Я уже заподозрил, чем тут пахнет, когда вы подняли весь этот скандал с фрицами. Не валяйте дурака, Люмис, будьте мужчиной. В городе полно женщин, и любую вы можете получить за пачку сигарет.
Люмис поднялся.
— Марианна! — скомандовал он. — Мы уходим!
Уиллоуби опустил ему руку на плечо.
— Ей здесь нравится. Она уйдет тогда, когда я сочту, что вечер окончен. И уйдет со мной. — Он говорил спокойным, деловым тоном, как будто вопрос уже был решен и согласован.
— Я этого не допущу! — взвизгнул Люмис. — Как же вы думаете помешать этому?
Люмис вдруг забыл, где он, кто он и представителем чего является. Он видел только Марианну, улыбающуюся, довольную, невозмутимую.
Он перегнулся через стол. Его рука сама потянулась и схватила Уиллоуби за ворот.
Уиллоуби взял со стола ложку и ударил его по косточкам пальцев.
— Сядьте!
Люмис почувствовал боль. Это прояснило его сознание.
— Я не хочу неприятностей, — сказал Уиллоуби. — Ни с вами, ни с кем вообще. Но если вам непременно нужны неприятности, это можно устроить. Есть вещи, о которых я знаю и молчу. Я знаю, например, что сейчас мне придется переплатить по счету, потому что десять процентов с доходов предприятия идут в ваш карман. И не только этого предприятия, но и любого, функционирующего в городе.
Люмис так и сел.
— Я не возражаю против того, чтобы вы доили фрицев. Но отныне вам придется делить ваши прибыли, и делить честно, пополам. И отныне я позабочусь, чтобы вы знали свое место. Пойдем, детка, — Уиллоуби обернулся к Марианне. — Пойдем дотанцуем.
Марианна порхнула в его объятия. Она слегка откинула назад голову; ее гладкие черные волосы блестели в рассеянном свете, и на лице была написана полнейшая покорность. Сущность ссоры от нее не укрылась; она понимала английский язык лучше, чем говорила на нем.
Уиллоуби, как человек осмотрительный, учитывал опыт своего предшественника. Он вовсе не желал быть битым своим же оружием, если какой-нибудь полковник или бригадный генерал невзначай заинтересуется работой военной администрации и подбором ее кадров.
Убедить Марианну, что ее обязанности лежат теперь за пределами канцелярского помещения, было довольно легко; ее трудовой энтузиазм, ее отвращение к роли содержанки, все, что так удручало Люмиса, испарилось за одну ночь. Она решила не искушать судьбу. Ей необычайно повезло, и она успела в короткий срок забраться довольно высоко. Теперь разумнее всего было на некоторое время успокоиться на достигнутом, пожить в свое удовольствие, обзавестись приличным гардеробом, пополнеть немного там, где это нужно, и собрать кое-какой запас модных побрякушек, а также сигарет, мыла и одеколона.
Перед Уиллоуби встала проблема — найти ей какое-нибудь занятие. Предположим, что до полудня она будет спать; но дальше? Уиллоуби всегда считал, что, если у женщины слишком много свободного времени, это к добру не ведет. Предоставленная самой себе, как бы она не начала задумываться о своих выгодах и интересах. Он мог с лихвой удовлетворить все ее потребности и прихоти. Но он знал человеческую природу, знал, как легко даже самую нежную и холеную кожу начинает тревожить дьявольский зуд: а вдруг можно найти что-то еще лучше, богаче, пикантнее?
Кроме того, Уиллоуби полагал, что ничьи таланты и возможности не должны пропадать зря. В первую же ночь, сидя возле него и нежно перебирая его пальцы, она рассказала ему историю с ледяной ванной — усложненный вариант того, что уже слышал Иетс. Уиллоуби глядел в ее расширенные от ужаса глаза; чувствовал, как она дрожит, когда бедняжка прижалась к нему, ища защиты от страшных воспоминаний; ласкал это тело, которое когда-то стыло под ледяной корой, — как только она это вынесла! Поистине человеческое мужество и терпение не знают границ. И, обнимая ее, Уиллоуби шептал:
— Ну, ну, детка, все это уже позади. Теперь здесь мы, и мы не дадим тебя в обиду, и нужно перестать думать об этом. Ну как, согрелась, успокоилась? — И его пухлые руки гладили ее в знак утешения и полной реабилитации.
Но дело он ей в конце концов нашел. Точнее, он придумал для нее дело. Он поехал в замок Ринтелен и убедил вдову, что ей необходима компаньонка. Его беспокоит, сказал он, как она живет тут одна, вдали от города, не имея подле себя никого, кроме дочери и немощного майора Дейна.
— Вам, женщинам, будет веселее втроем. А я буду приезжать к вам погреться в атмосфере домашнего уюта — ведь я так давно лишен этой атмосферы! — Он взывал к совести вдовы; рассказал ей про все, что Марианне пришлось испытать, упомянул и про ледяную ванну. — Долг каждого порядочного немца — постараться искупить эти злодеяния. Вы меня понимаете, надеюсь? — Но так как и вдова, и Памела энергично протестовали, то в конце концов он им сказал просто: — Зачем осложнять положение и для меня, и для себя? Имейте в виду, многие американцы давно требуют, чтобы я реквизировал все ваше поместье.
