195
убывала возможность спастись - больше такой не будет. Он проклинал себя за неосмотрительность, за
то, что так глупо забрался на тот проклятый чердак, что за километр не обошел той крайней избы - мало
ему было науки не соваться в крайнюю, куда всегда лезли и немцы. Он не мог простить себе, что так
необдуманно забрел в эту злосчастную деревню - лучше бы передневали где-либо в кустарнике. Да и
вообще с самого начала этого задания все пошло не так, все наперекос, когда уже трудно было
надеяться на удачный конец. Но того, что случилось, просто невозможно было представить.
И все из-за Сотникова. Досада на товарища, которая все время пробивалась в Рыбаке и которую он
усилием воли до сих пор заглушал в себе, все больше завладевала его чувствами. Рыбак уже отчетливо
сознавал, что, если бы не Сотников, не его простуда, а затем и ранение, они наверняка добрались бы до
леса. Во всяком случае, полицаи бы их не взяли. У них были винтовки - можно было постоять за себя. Но
если уж ты дал загнать себя на чердак, а в избе куча детишек, тогда и с винтовкой не шибко
развернешься.
Рыбак коротко про себя выругался с досады, живо представив, как нетерпеливо их ждут в лесу,
наверно, давно уже подобрали последние крохи из карманов и теперь думают, что они гонят корову и
потому так задерживаются. Конечно, можно бы и корову. Можно бы даже две. Разве он приходил когда-
либо с пустыми руками - всегда находил, доставал, выменивал. Достал бы и сейчас. Если бы не
Сотников.
С Сотниковым он сошелся случайно неделю или дней десять назад, когда, вырвавшись из
Борковского леса, отряд переходил шоссе. Там они тоже запоздали, вышли к дороге по-светлому и
столкнулись с немецкой автоколонной. Немцы открыли огонь и, спешившись, начали их преследовать.
Чтобы оторваться от фашистов, командир оставил заслон - его, Сотникова и еще одного партизана по
фамилии Гастинович. Но долго ли могут устоять трое перед несколькими десятками вооруженных
пулеметами немцев? Очень скоро они стали пятиться, слабо отстреливаясь из винтовок, а немецкий
огонь все усиливался, и Рыбак подумал: хана! Как на беду, придорожный лесок кончался, сзади
раскинулось огромное снежное поле с кудрявым сосняком вдали, куда торопливо втягивались
потрепанные остатки их небольшого отряда. Мудрено было уцелеть на том поле под огнем двух десятков
немцев, и Рыбак с Гастиновичем, нерасторопным пожилым партизаном из местных, короткими
перебежками припустили по полю. Сотников же открыл такой частый и мелкий огонь по немцам, что те по
одному начали залегать в снегу. Наверно, он подстрелил нескольких фрицев. Они же с Гастиновичем тем
временем добежали до кучи камней в поле и, укрывшись за ними, тоже начали стрелять по кустарнику.
Минут пять они торопливо били туда из винтовок, тем самым давая возможность отбежать и
Сотникову. Под автоматным огнем тому как-то удалось проскочить самый опасный участок, добежать до
камней, и, только упав, он погнал их дальше. Хорошо, что патронов тогда хватало, Сотников вскоре
подстрелил еще одного не в меру прыткого автоматчика, выскочившего впереди других и густо
сыпавшего по полю трассирующими очередями; у остальных, наверно, поубавилось прыти, и они стали
сдерживать бег. Тем не менее какая-то пуля все-таки настигла Гастиновича, который как-то странно сел
на снегу и повалился на бок. К нему бросился Сотников, но помощь тому уже была без надобности, и
Сотников с винтовкой убитого пустился догонять Рыбака.
Оставшись вдвоем, они залегли за небольшим холмиком, тут было безопаснее, отдышавшись, можно
было бежать дальше. Но вдруг Рыбак вспомнил, что у Гастиновича в сумке осталась горбушка хлеба,
которой тот разжился вчера на хуторе. Всю неделю они голодали, и эта горбушка так завладела его
вниманием, что Рыбак, недолго поколебавшись, пополз к убитому. Сотников выдвинулся повыше и опять
взял под обстрел немцев, прикрывая тем Рыбака, благополучно проползшего сотню метров, отделявшую
их от Гастиновича. Они тут же разломали горбушку и, пока догоняли своих, съели ее.
Тогда все обошлось, отряд осел в Горелом болоте, и они с Сотниковым, хотя еще мало что знали друг
о друге, стали держаться вместе - рядом спали, ели из одного котелка и, может, потому вместе попали на
это задание.
Но теперь конец, это точно. Не важно, что они не отстреливались - все-таки их взяли с оружием, и
этого было достаточно, чтобы расстрелять обоих. Конечно, ни на что другое Рыбак и не рассчитывал,
когда вставал из-за пакли, но все же...
Он хотел жить! Он еще и теперь не терял надежды, каждую секунду ждал случая, чтобы обойти
судьбу и спастись. Сотников уже не имел для него большого значения. Оказавшись в плену, бывший
комбат освобождал его от всех прежних по отношению к себе обязательств. Теперь лишь бы повезло, и
совесть Рыбака перед ним была бы чистой - не мог же он в таких обстоятельствах спасти еще и
раненого. И он все шарил глазами вокруг с той самой минуты, как поднял руки: на чердаке, потом в
сенях, все ловил момент, чтобы убежать. Но там убежать не было никакой возможности, а потом им
связали руки, - сколько он незаметно ни выкручивал их из петли, ничего не получалось. И он думал:
проклятая супонь, неужели из-за нее придется погибнуть?
А может, стоило попытать счастья со связанными руками? Но для этого надо было более подходящее
место, не ровнядь, а какой-нибудь поворот, овражек с кустарником, какой-либо обрыв и, разумеется, лес.
Тут же, на беду, было чистое поле, пригорок, затем дорога пошла низиной. Однажды попался мостик, но
овражек при нем был совсем неглубокий, открытый, в таком не скроешься. Стараясь не очень вертеть
головой в санях, Рыбак тем не менее все примечал вокруг, высматривая хоть сколько-нибудь подходящее
для побега место, и не находил ничего. Так шло время, и чем они ближе подъезжали к местечку, тем все
196
большая тревога, почти растерянность овладевала Рыбаком. Становилось совершенно очевидным: они
пропали.
11
В том, что они пропали, Сотников не сомневался ни на минуту. И он напряженно молчал,
придавленный тяжестью вины, лежавшей на нем двойным грузом - и за Рыбака и за Дёмчиху. Особенно
его беспокоила Дёмчиха. Он думал также и о своей ночной перестрелке с полицией, в которой досталось
какому-то Ходоронку. Разумеется, подстрелил его Сотников.
Въезжали в местечко. Дорога шла между посадок - два ряда кривых верб с обеих сторон теснили
большак, потом как-то сразу началась улица. Было уже не рано, но кое-где еще тянулись из труб дымы, в
морозной дымке над заиндевелыми крышами невысоко висело холодное солнце. Впереди через улицу
торопливо прошла женщина с коромыслом на плечах. Отойдя по тропке к дому, обернулась, с затаенной
тревогой вглядываясь в сани с полицаями. В соседнем дворе выскочила из избы простоволосая, в
галошах на босу ногу девушка, плеснула на снег помоями и, прежде чем пугливо исчезнуть в дверях,
также с любопытством оглянулась на дорогу. Где-то заливалась лаем собака; бесприютно возились
нахохлившиеся воробьи в голых ветвях, верб. Здесь шла своя, неспокойная, трудная, но все-таки
будничная жизнь, от которой давно уже отвыкли и Сотников и Рыбак.
Сани переехали мостик и возле деревянного с мезонином дома свернули на боковую улочку. Кажется,
подъезжали. Как ни странно, но Сотникову хотелось скорее приехать, он мучительно озяб на ветру в
поле; селение, как всегда, сулило кров и пристанище, хотя на этот раз пристанище, разумеется, будет без
радости. Но все равно тянуло в какое-нибудь помещение, чтоб хоть немного согреться.
Еще издали Сотников увидел впереди широкие новые ворота и возле них полицая в длинном
