— Весьма устарелый взгляд, если учесть недостаток мужчин в Германии.
Она вдруг засмеялась резким, напряженным смехом. Потом сказала тихо:
— Поцелуй меня, Эрих.
Он послушно приложился к ней губами.
Памела отступила на шаг. Ее лицо было мертвенно бледно. Хриплым голосом она сказала:
— Я не знаю, кто ты такой. Но есть люди, которым очень интересно было бы это узнать, очень интересно было бы узнать, что какой-то неизвестный человек живет здесь, носит платье моего мужа, спит в его постели. Так что лучше уж продолжай игру, будь мне настоящим, преданным мужем…
Черт бы побрал эту бабу, эту ненасытную Брунгильду! И ведь с ней не развяжешься — только она может дать ему то, что ему сейчас необходимо: это убежище, эти хрупкие связи, которые он налаживает через Лемлейна.
Тонок, тонок ледок.
Он разгладил морщины на лбу и заставил себя добродушно усмехнуться.
— Я тебя считал умней, Памела. За кого ты меня в самом деле принимаешь? Ведь она же содержанка Уиллоуби. Это он привез ее сюда.
— Ну что ж, тем для тебя приятнее — можно посмеяться над двоими сразу: над американцем и надо мной.
— Она только что из концлагеря. Разве я мог бы доверять ей?
— Я и не говорю, что ты ей доверяешь.
— Памела, дорогая, ты совершенно не знаешь, что представляет собой эта девушка. А я с ней разговаривал.
— Не сомневаюсь, — едко заметила она.
Он пропустил шпильку мимо ушей.
— Это обыкновенная потаскушка. Она и в концлагере очутилась по недоразумению. Она даже не родня тем Зекендорфам, которые участвовали в студенческом протесте в Мюнхене. Просто беспринципная маленькая интриганка, старающаяся извлечь для себя, что можно, из того положения, в котором мы все очутились. Такая еще скорей меня выдаст, чем ты, голубка, и ей для этого понадобится меньше оснований.
— Так, значит, она втирает очки американцам, — с расстановкой произнесла Памела.
Он усмехнулся:
— Американцам — да, но не мне! — Его приятно удивил тот факт, что он ничуть не утратил своей способности трезво оценивать любое положение и в то же время пренебрегать доводами разума. Вдруг он увидел, что у Памелы мокрые глаза.
— Ну, теперь что?
Она всхлипнула:
— Когда я подумаю, что тебе грозит…
Он понял, что снова в безопасности.
— Давай-ка будем продолжать нашу маленькую семейную идиллию. Предоставь мне тревоги и заботы, а сама верь в мою счастливую звезду. Я в нее твердо верю.
После обеда, улучив минутку, он шепнул Марианне, что придет к ней, как только можно будет, и что Памела укрощена.
Девитт прибыл в Креммен без всякой помпы. Оставив свой багаж в Гранд-отеле, где размещались члены военной администрации и проезжие офицеры, он отправился в казармы кремменского драгунского полка. Фарриша он застал в его квартире на верхнем этаже здания административного корпуса. Квартира была обставлена с таким вкусом, таким продуманным комфортом, что Девитт даже удивился.
— Нравится? — сразу же спросил Фарриш. — Это у меня есть один лейтенант, который раньше был специалистом по домашнему убранству. Препротивный малый, но свое дело знает.
— Вы, как видно, очень довольны…
Заметив озабоченно-хмурое выражение лица Девитта, Фарриш поспешил порадовать его сообщением, что Германия — прекрасная страна, специально созданная для оккупации самой лучшей в мире армией, что Креммен — прекрасный район, специально созданный для постоя самой лучшей дивизии, и что Уиллоуби — прекрасный человек, специально созданный для должности военного коменданта.
— Вы просто сваляли дурака, отпустив его из своего отдела, — сказал Фарриш.
Девитт ответил:
— Ну что ж, моя ошибка вам на пользу.
— Трамвай мой видели?
— Видел, конечно.
— Плохо только, что большинство вагонов ходит пустыми, — сказал Фарриш. — Целые мили расчищенных путей приходятся на такие районы, куда никто не ездит. Уиллоуби взялся урегулировать это.
— Каким образом?
— Да что-то такое он поговаривает насчет пуска ринтеленовских заводов и насчет благоустройства города. Я считаю, что это очень интересный вопрос. Разве вы не видите, какие нам открываются возможности? Здесь действительно можно делать дела! Если бы мы у себя в Штатах имели хоть десятую долю этой власти! Посмотрите, что там творится — стачки, волнения! А здесь стоит мне ткнуть пальцем в карту — и завтра в том месте, куда я ткнул, уже начинаются работы по расчистке. А результаты вы видели. Честное слово, фрицы не так уж плохи. Они послушны, они приучены к дисциплине.
— Вы, видно, их хорошо успели узнать.
— А что тут узнавать? Ведь я же знаю американцев. А не все ли равно, американцы ли, немцы ли? Ну, потом я много сталкиваюсь с людьми. Вот возьмите Лемлейна, это новый мэр, которого подыскал Уиллоуби. На днях мы все втроем ездили на охоту. Нигде так не сказывается человек, как на охоте. И вот представьте, выбегает на нас олень — изумительное животное, красавец. Фриц стреляет первым — мимо. Затем моя очередь. Я стреляю, и олень убит. Но я не к тому веду рассказ. Я видел, как этот самый мэр улыбнулся, не попав в оленя. Вот что мне понравилось. Нужно уметь красиво переносить неудачи. Нужно быть настоящим спортсменом. И на войне, и в мирной жизни. А главное — нужно знать свое место. Это везде справедливо, что здесь, что у нас в Штатах, — верно я говорю?
Девитт погладил подбородок.
— Гм, пожалуй, смотря по тому, кем это место указано…
Фарриш на минуту смутился, потом разразился шумным хохотом.
— Остроумно! Скажите, мой милый, как вас сюда занесло?
— Приехал посмотреть, как идут дела. Один из моих людей выпускает у вас тут газету. Вы ее когда-нибудь читаете?
— Уиллоуби очень хвалил эту газету. Читать я по-немецки не читаю, но во всяком организованном обществе должна издаваться газета. Общественное мнение, знаете ли, просветительная деятельность, улучшение морального состояния. Я это одобряю. Они напечатали статью обо мне. С картинками. Погодите-ка минутку, она у меня где-то тут. Каррузерс!
Каррузерс явился.
— Где та вырезка, Каррузерс, — знаете, из немецкой газеты?
Каррузерс принес вырезку. Девитт порылся в карманах, выудил очки, бережно достал их из футляра и оседлал свой широкий нос.
Фарриш нетерпеливо дожидался конца этой процедуры и, дождавшись, загудел:
— Вот, смотрите: «Farrisch, der Panzer-General». Это заголовок: «Фарриш, бронированный генерал». Прочесть я не могу, только названия и даты мне понятны — все мои победы. Но все-таки приятно. У вас там толковый человек сидит, в этой газете. А фрицы — они знают, с кем имеют дело.
— Но если завтра вас переведут, а сюда назначат другого, — не спеша произнес Девитт, — нам придется другому создавать славу.
— Почему это меня переведут? Никуда меня не переведут. Мне здесь нравится. Разве только — но это строго между нами, — в моем штате сейчас возникло движение — хотят будто бы выставить мою кандидатуру в сенат. Но я соглашусь только в том случае, если избрание будет гарантировано. В конце концов, что такое сенатор в наше время? Один из девяноста шести.
В глазах Девитта мелькнула насмешливая искра.
— Я всегда считал, что вы презираете политику.
Фарриш похлопал стеком по сверкающим голенищам своих сапог. Потом оскалил зубы:
— Я буду тем политиком, который положит конец всякой политике. У меня уже разработан стратегический план. По образцу Авранша — я прорываюсь, и потом меня не остановить.
— А Уиллоуби знает?
— Уиллоуби говорит, если только меня выдвинут, можно считать, что дело в шляпе. Материал для предвыборной агитации и здесь подбирается недурной. В городе ходят трамваи, сформирован полицейский корпус. Все полицейские в новеньких мундирах, точь-в-точь наши, американские. Уиллоуби послал целую кучу фотографий, и они уже появились во всех газетах Штатов. Не следует пренебрегать ничем.
— Правильно.
— А вы за меня будете голосовать, Девитт?
У Девитта слегка дрожала рука, и он положил ее на колено. Ему стало страшно. Он боялся не Фарриша, не какого-нибудь другого человека — он сам не знал, чего.
— Я не могу голосовать за вас; я живу в другом штате.
— Да, это верно. А жаль…
«Я живу в другом мире, не в мире Фарриша», — думал Девитт. Он теперь не спорил с Фарришем, как бывало во время войны. Казалось, генерал обледенел в той позе, в которой застало его окончание военных действий, и так и не оттаял за все это время. А лед нельзя ни мять, ни гнуть; его либо ломают, либо подносят к нему горящий факел.
С Уиллоуби Девитт столкнулся, входя в ресторан при Гранд-отеле, где постоянно господствовал полумрак. Разбитые окна были заколочены досками, и дневной свет просачивался только в трещины и в щели на стыках, где доски были неплотно пригнаны; несколько лампочек, ввинченных в люстру, не могли разогнать мрак под высокими сводами.
