От штаба отряда к самому берегу шла сооруженная еще японцами узкоколейка. Чтобы развлечься, Васятка ездил по ней на вагонетке, запряженной лошадью.
Однажды, после очередной прогулки на вагонетке, Васятка с ужасом подумал: «Что сказал бы Джанишвили, узнав, на что я трачу время! Ведь он считал, что из меня получится хороший хирург. — Мысль о Джанишвили напугала его, заставила посмотреть на себя со стороны. — Все! — решительно сказал он. — Баста! Надо кончать детские забавы. Для начала попрошу капитана Кухновца разрешить мне дежурства по лазарету».
— Академические знания требуют применения, — глубокомысленно произнес командир, довольно точно отгадав, что происходило с Васяткой. Сам он начал войну сержантом, прошел долгий путь от Кавказа до Праги, воевал с японцами, но военного образования не получил и слово «академия» звучало для него так же, как слово «консерватория» для начинающего музыканта. — Дежурьте, доктор. Не возражаю, — разрешил он.
Теперь по субботам и средам Васятка совершал пятнадцатикилометровый бросок в Горячие ключи. Это совсем не было похоже на кроссы в Кавголове, в которых он не раз выходил победителем. Идти было трудно. Лыжни не было. В лицо бил встречный ветер, липкий снег застилал глаза. В любой момент можно легко сбиться с пути, свернуть в сторону и заблудиться. Но он шел, стиснув зубы, узнавая по одному ему ведомым приметам дорогу. Только объявленный по радио «невыход», верные приметы пурги — летящие в воздухе «белые мухи» да запрет Кухновца могли заставить его отложить намеченный на сегодня поход.
Лазарет размещался в нескольких японских домиках, построенных частью из дерева, частью из бамбука. Они назывались «фонарики». Раздвижными у них были не только внутренние, но и наружные стены. С наступлением холодов щели в стенах затыкались ватой, сами стены изнутри обивались одеялами, а невысокие печи топились круглосуточно. Когда остров потряхивало, из щелей выползали тараканы, а с потолка сыпался мелкий песок, Зато здесь было намного веселее. В поселке магазин, почта и как-никак около тысячи жителей. По вечерам, не отключая, давали электрический свет. А главное, можно было поговорить с майором. Он многое знал. Рассказывал о здешних деревьях — каменной березе, аянской ели, пробковом дереве-бархате, о лососях и холодном течении Оясио. Но особенно Васятка любил слушать его рассказы о работе хирургом. Они уютно располагались в ординаторской. Горела настольная лампа, тикали старые ходики на стене, за окном, беснуясь, ревел океан, и майор начинал:
— Помню, учился на курсах усовершенствования. Сижу, обедаю в столовой. Все госпитальные хирурги — семейные, разошлись по домам. Один я, холостяк, остался. Еще не сделал на курсах ни одной операции. Прибегает сестра: «Бегите срочно. Женщина умирает». По дороге узнаю — вскрикнула и упала без сознания. Хорошо, госпиталь рядом. Смотрю — мраморная бледность, пульс нитевидный. Я ее сразу на стол. Живот полный крови. Внематочная беременность. В общем, спас. — Он умолк, закурил. — Потом сам не мог опомниться…
— А как в дальнейшем служба сложилась? — спросил Васятка.
— Плавал врачом ЭОН-18 — экспедиции особого назначения. Вели с Дальнего Востока Северным морским путем четыре подводные лодки. В Тикси зазимовали. Лодки шли в противоледовых «шубах» — обивке из бревен. Один раз погрузились в «шубе», едва всплыли. В Тикси все время пурга, ветер. Пошел работать в городскую больничку. Больничка маленькая, на тридцать коек, в деревянном бараке, а повидал в ней разного — непроходимости, перфоративные язвы, ущемленные грыжи, чего только не было…
Он едва не сказал, что трое человек погибли из-за неумело сделанных им операций, что до сих пор не может простить себе этих смертей, но подумал, что рассказывать об этом лейтенанту не стоит, слишком он самоуверен и может по-своему истолковать его откровенность. Поэтому только сказал:
— Убежден в одном — каждый хирург должен постепенно пройти весь путь от простейших операций к сложным. Отшлифовать технику, набраться опыта, а не приниматься сразу за серьезные операции.
— Я так не считаю, — запротестовал Васятка. — Хирургу нужна смелость и никакой самокритики. Появится самокритика, а вместе с нею и неуверенность, робость. Нужно не бояться браться за любые, самые сложные операции. Только так и технику отшлифуешь и опыта наберешься.
Майор подумал, что неуверенность в себе как раз и появляется после первых неудач. Лично он после работы на Тикси почти десять лет не брался за нож. Боялся, что уже забыл хирургию окончательно. А неуверенность, между прочим, до сих пор полностью не прошла… Но спорить с Васяткой не стал. Он посмотрел на часы — они показывали половину десятого. В эту пору майор всегда отправлялся спать, а Васятка шел к Клавочке пить чай.
Клава занимала крошечную узкую комнатку, где между кроватью и противоположной стеной не помещалась даже табуретка, а в дверях было окошечко, запиравшееся изнутри на крючок. Видимо, в комнатке раньше помещалась то ли касса, то ли секретная часть.
Клавочка на острове — старожилка: недавно отпраздновала полугодие своего пребывания на Рюкатане. Когда-то она была недолго замужем, потом муж ушел на войну и не вернулся. От него у Клавочки осталась четырехлетняя дочь. Клавочка закончила медицинский институт, отвезла дочку к бабушке и попросилась в армию.
Васятке не приходилось видеть таких миниатюрных, «игрушечных» женщин. Миша называл их «карманный доберман-пинчер». У нее все было маленькое — рост, коротко стриженная головка, нос, рот и руки. Рвать больным зубы Клаве было трудно — она волновалась, пила валерьянку, потом ломала коронки и корни выковыривала долотом. Но, странное, дело, больные прощали ей мучения, которые Клавочка им доставляла. Вероятно потому, что Клавочка была молода, всегда виновато улыбалась, тайком смахивала слезу и, сломав зуб, гладила больного по голове и называла «бедный мальчик».
В комнате на стене висела гитара. Стоило попросить, как хозяйка охотно снимала ее, брала несколько аккордов и начинала петь, Голос у нее был грубоватый от частого курения, с легкой хрипотцой, а любимая песня — песня о гимназисточке. Когда она пела:
Вас теперь уж, наверно, ревнуют,
Но ревнуют ли так же, как я?
Ваши пальцы, наверно, целуют,
Но целуют ли так же, как я?
она неотрывно смотрела на Васятку и по лицу ее бродила загадочная улыбка.
Васятка сидел у нее до одиннадцати — половины двенадцатого, а потом отправлялся в ординаторскую спать. Клавочка не отпускала его, жаловалась, что ей одиноко, что женщине плохо без мужского тепла. Она клала свою, маленькую голову ему на плечо, томно вздыхала. Но такие женщины были не в его вкусе. А главное, скоро должна была приехать Анька…
Изредка Васятке удавалось прооперировать аппендицит. Более сложных вмешательств в лазарете почти не было. Если и попадалась ущемленная грыжа, или заглоточный абсцесс — начальник лазарета делал операцию сам. Только что окончившего Академию Васятку он считал малоопытным хирургом и легкомысленным человеком, не сомневаясь, что у него роман с его подчиненной Клавдией Васильевной. А чрезмерная самоуверенность молодого доктора настораживала его и заставляла относиться к нему с недоверием.
— Скромнее нужно быть, Василий Прокофьевич, — наставлял он Васятку. — А не считать себя сложившимся хирургом. Вот простой аппендицит сделали, а швы почему-то нагноились. Не результат ли это вашей самонадеянности?
— Я ж не виноват, что трясло и в рану с потолка могла попасть пыль, — оправдывался Васятка. — В таких условиях никто не гарантирован от осложнений.
Но убедить майора не мог.
В конце февраля вечером в ординаторской Васятка преобразовывал ходики в будильник. Лазаретный солдат-повар не раз уже опаздывал с завтраком для больных, оправдываясь тем, что поздно просыпается, так как не имеет часов. Рассерженный майор попросил Васю сделать для повара будильник.
