Так продолжалось несколько недель, прежде чем Клара поняла, в чем причина. Физиологическая жизнь всех женщин за дни осады претерпела сильные изменения, а Клара и без того была не очень-то внимательна к себе, к обычным предвестникам. Спохватилась, когда однажды вдруг почувствовала слабость, странное головокружение и свинцовую тяжесть в ногах. Руки и вся верхняя часть тела, наоборот, казались совсем невесомыми. К горлу подкатывал тошнотворный, пахнущий прогорклым жиром комок. Клара долго мучилась, отплевываясь противной пенистой слюной. Только тогда в голове мелькнула догадка: она беременна! Клара отправилась к врачу и произнесла волшебное слово: «Изнасиловали». Ей тотчас же сделали аборт. Часа полтора она отдохнула на кушетке в докторской спальне, потом пешком отправилась домой. Несколько дней пролежала в постели. Казар ничего не заметил. Впрочем, и более строгий, чем Казар, муж, вероятно, тоже ничего не заметил бы.
Но с нервами не стало лучше. Остались все те же раздражительность, беспомощность, подавленность; Клара называла свое состояние «мигренью». Не было аппетита… И если она все же ела, то только по настоянию врача, который считал, что ей нужно поправиться, да еще потому, что знала: худоба старит лицо.
Ссоры с мужем по утрам стали повторяться все чаще. Как Казар ни старался избежать их, как ни уступал во всем жене, она сама выискивала причины для недовольства, распаляя себя до истерик и припадков.
Однажды утром в начале мая совершенно случайными свидетелями одной из таких сцен оказались машинист Юхас и Аннушка Кёсеги. Железнодорожники отыскали на келенфёльдской станции маневровый локомотив в очень неплохом состоянии. Деповцы отправились туда и за несколько дней привели его в порядок. Теперь можно было ездить за продовольствием на «собственном» паровозе в любое место, — хоть за Дунай, — куда только вели стальные нитки путей.
В очередной «продуктовый рейс» поехали вчетвером. Вел паровозик Юхас. Всеми правдами и неправдами ему удалось включить в состав бригады и Аннушку. «У тебя все еще такой цвет лица, будто ты до сих пор в подвале ютишься, — сказал он девушке. — Не помешает тебе глотнуть немножко свежего деревенского воздуха! Не беспокойся, мы за тобой приглядим!»
Выехать решили рано утром, поэтому перед отъездом пришлось им заглянуть к главному инженеру на квартиру: доложить, что уезжают, и спросить, не нужно ли чего особенного, — они слышали, что г-жа Казар больна.
Дверь передней была открыта, а сам инженер собрался, как видно, уходить: он был уже в шляпе. Однако на плече у него, словно мешок соломы, лежала жена. А на кухне с проложенной почти у потолка газовой трубы свисала завязанная петлей бельевая веревка и под ней — табурет. Оттуда-то и вынес жену Казар. Бросив замученный взгляд на окаменевших у двери Юхаса и Аннушку, он отнес Клару в спальню. Растрепанные волосы Клары падали ему на лицо, она билась и отвратительно хриплым голосом вопила: «Все равно наложу на себя руки! Что бы ты ни делал! Наложу, вот только ты уйдешь! Все равно мне и жизнь не в жизнь рядом с таким типом. Не жизнь это, нет, не жи-и-и-знь!» Визг оборвался, замер в подушке. Из спальни донеслось тихое, успокаивающее бормотание Казара. Наконец в передней появился он сам, прикрыл за собой дверь, постоял в нерешительности на пороге кухни, дотянулся до бечевки, снял ее с трубы. А в спальне все еще бесновалась Клара. «Дурак, беспомощный дурак! Ничего ты не можешь сделать ни для себя, ни для меня. Думаешь, мне стыдно? Да я и перед твоими подчиненными сказать могу, мне теперь на все наплевать!.. Тюфяк ты! Бесхребетный моллюск! Дурак!» И, не слыша в ответ ни звука, задыхаясь от гнева, завопила неистово: «Дурак, дурак!»
Казар постоял с минуту перед шкафом в передней, держа в руке смотанную на ладонь бечевку, раздумывая, куда бы ее спрятать, а затем вдруг сунул в портфель. Галстук у него сбился набок, шляпа — на затылок, лоб вспотел, и капли пота, словно крупные слезы, собрались под глазами.
— Ну, ну, вы поезжайте, — сказал он Юхасу и Аннушке, выпроваживая их за порог. Запер дверь и сам заспешил за ними.
— Может быть, для госпожи Казар чего-нибудь?.. — В еще большем смущении, чем сам инженер, бормотал Юхас.
«Брома ей», — подумал Казар, но промолчал и только уже на улице сказал:
— Вот курицу если… Только я не знаю, что и послать на обмен. Погодите, я сбегаю наверх, что-нибудь принесу…
Юхас вернулся на станцию в конце апреля. Уехал он в феврале — «посмотреть как там, в родном краю». Думал пожить несколько дней, оглядеться, навестить родичей, знакомых. Но с ним было то же, что и с Эстергайошем: не успел приехать, как уже на другой день работал по заданию компартии. Его перебрасывали с одного участка на другой, — словом, колесо завертелось… В середине марта в деревне вдруг поднялась паника: по шоссе стали отходить на восток русские танки, артиллерия. Многие в деревне засобирались, намереваясь уйти с ними вместе. Другие поглядывали на них со злорадством. Ничего не говорили вслух, но смотрели на готовящихся отступать загадочно и весело. Это происходило в те дни, когда со стороны Эстергома немцы начали концентрированный нажим танками на русские позиции. Двое суток громыхала канонада, и так сильно, что казалось, стреляют где-то совсем рядом, за околицей. Один раз отважились появиться над селом и немецкие самолеты, но бомбить не стали. А затем все это кончилось — фронт ушел дальше на запад. Ни канонады, ни армейских колонн на дорогах, ни военного шума и суматохи — будто ничего этого не было и в помине.
Поначалу Юхаса забавляло и, пожалуй, немного злило, что Эстергайош превратился в «мужика». Но вскоре обнаружил, что и сам-то ничем не отличается от Эстергайоша. Впрочем, однажды все-таки стало ясно и Юхасу, что Эстергайош не окончательно «окрестьянился»: дело ведь дошло уже до того, что его выдвинули секретарем районного комитета партии. Но тут Эстергайош отказался, причем наотрез, заявив, что в деревне он временно и при первой же возможности возвратится на железную дорогу. Только когда он сочтет это возможным? Юхас допытывался у него при всяком удобном случае. Тот огрызался:
— Ну чего ты от меня хочешь? Сбежать, когда здесь работы на двадцать таких, как мы?
В Дороге в районном комитете партии работала одна девчонка. Дочь шахтера. Беленькая толстушка, но крепкая, как орешек. Сначала техническим секретарем работала, потом стала инструктором по их селу. Ездила на велосипеде в брюках, с красной косынкой на голове. Юхасу нравилась девчонка, ну, а она, несмотря на свой высокий пост, мужские штаны и велосипед, тоже была не каменная.
Может быть, именно эта мимолетная любовь и кольнула однажды острой болью сердце Юхаса, напомнила ему о той, настоящей любви, что осталась у него в городе. Маленькая киоскерша — что-то там с ней?
— Сходить бы надо в город, посмотреть, что там на «железке» делается? — сказал он Эстергайошу.
— А что там может делаться?
— Пойду, пожалуй.
Эстергайош пробовал поначалу отговорить Юхаса, но увидел, что тот от своей затеи не отступится, и махнул рукой: иди с богом!
Придя в Буду, Юхас наведался в партийный комитет. Там его появлению обрадовались: еще бы, теперь у них и на станции будет хоть один коммунист! Тотчас же нашли ему дело: пилить, строгать, клеить — готовить наглядную агитацию к 1 Мая. Но быстрее всех истинную ценность нового члена парторганизации открыл Капи. Со своей колокольни, конечно.
— Давай как-нибудь съездим и мы на паровозе за продуктами? А?
Юхас с готовностью согласился. Вот тогда-то они и отремонтировали келенфёльдский маневровый паровозик. Старенький, похожий на кофейник, но пока что в силе: не раз обежит он еще вокруг земли!
— От нас на периферию два товарища командированы, — пояснил Капи. — Шандор Коцка и Андраш Беке. Работают на селе… Письма от них получаем. Пишут: всего у них вдоволь. Поедем как-нибудь взглянуть?
— А чего же — можно!
— Только это далеко, в Шомодьской области.
Юхас задумался.
— Все равно можно. Посмотрим, конечно, далеко ли нам пробраться удастся. Возьмем с собой ручную тележку, если надо, пешком пройдем немного, а то, может, и подвода какая подвернется. Словом — попробуем!
Так Капи очутился пятым на паровозе. В дорогу собирались несколько дней. Капи суетился, «организовывал», каждому встречному по сто раз успел рассказать, что поедут они по Шарбогардской ветке, что рассчитывают добраться до Пустасабольча, а может быть, и дальше, — например, до Тамаши. Капи вычертил их маршрут на карте, сходил в управление дороги и узнал, в каком состоянии на этой ветке станции, мосты, водоспуски. Достал бумаги с печатями от министерств и во что бы то ни стало опять хотел взять с собой одного солдата.
С келенфёльдской станции отправились рано утром: «кофейник», пульман с топливом и водой и одна ветхая платформа, старая, маленькая, — наверное, откуда-нибудь из трамвайного парка. Мимо мелькали разбитые станции, заваленные обгоревшими останками вагонов разъездные пути. Хлипкий «кофейник» держался молодцом. Правда, по дороге у него продырявилось брюхо, и горящие угли все время сыпались вниз, на полотно. Но в Пустасабольче брюхо подлатали. Все водопропускные трубы были взорваны. Вместо них — временные, кое-как наспех сколоченные для военных нужд сооружения из бревен, кусков рельсов, по которым двигаться приходилось со скоростью пешехода. На другой день «заготовители» добрались до Шарбогарда. Но дальше пути не было. Решили оставить одного человека при эшелоне: времена были лихие, выражение «паровозов не крадет» являлось вполне реальным критерием весьма высокой нравственности.
