Вскочил Гришин во весь рост. Оглянулся на мост. По мосту карьером летит эскадрон. Впереди знакомая золотисто-рыжая лошадь.
— Дядя Игнат… Комбриг… Ребята, ура! В атаку, ребята! — закричал Гришин. Выскочил вперед, и за ним, как, по команде, бросились в атаку ребята.
— Ура, ура!
Бегущих перегнал скачущий эскадрон.
С высотки было видно, как по всему полю до леса шла рубка. Одиноко ухнул пушечный выстрел, коротко стреканул пулемет, и все стихло.
Бригада ударом с правого фланга почти целиком уничтожила польский кавалерийский полк, готовивший конный удар.
Обняв Гришина, командир бригады слушал доклад об обороне, о гибели ребят, о смерти Павленко.
Дрожал голос взводного. Прятались глаза комбрига под нависшими густыми бровями. Обнимавшая Гришина рука время от времени вздрагивала.
Кончил Гришин доклад. Молчал комбриг. Потом огромными ладонями схватил лицо Гришина, повернул к себе, посмотрел блеснувшими глазами и… крепко поцеловал растерявшегося взводного. Как бы про себя сказал:
— Жалко, очень жалко ребят, но без крови нашего дела не сделаешь. На этой крови, Гришин, после нас будут строить фабрики, заводы, шахты. Новые люди, свободные люди будут строить. — Голос на секунду вздрогнул, а потом уж другим голосом, тем голосом, к которому привык Гришин, приказал: — Мертвых похороним на стоянке. Раненых уложить на санитарные линейки. Весь взвод будет представлен к награде.
Прошло тяжелое лето двадцатого года.
С первыми заморозками части конницы подошли к Днепру.
От Львова к Замостью, от Замостья к Владимир-Волынску, дальше от Ровно и Бердичева — дорога на юго-восток.
Пришла конница в Таврию, чтобы «кончить до зимы барона».
Так приказала партия, так велел рабочий класс.
Остался последний враг. За победой здесь, на полях Таврии и Крыма, — отдых, стройка, учеба.
С этой мыслью шли колонны. Торопились тысячи всадников, с одного фронта на другой — кончать войну.
Взвод Гришина, пополненный опять «оказавшимися» в полках подростками (то братишка приехал, то вообще «сродственник», то просто парень-гармонист или «песенник»), пришел в Таврию в составе двадцати четырех человек.
Из «стариков», основоположников взвода, осталось десять человек. Четырнадцать были новичками, присланными во взвод на походе через Правобережную Украину.
В комсомольском ядре взвода десять «стариков» и пятеро «молодых».
— Эх, не весь взвод комсомольский у нас, — частенько тужил Гришин, делясь своими думами с Воробьевым.
— Откуда же взять? Сам знаешь, что за братва осталась. Одесса — мама, — утешал товарища Воробьев.
Во взводе, как и в «сычевские» времена, появилось «барахольство». То не досчитает крестьянка курицу или чувал ячменя, то исчезнет у хозяйки из погреба крынка молока.
Жестоко боролись с «барахольством» Гришин и все комсомольцы взвода.
Устраивали товарищеские суды, изгоняли из взвода, один раз даже на месте преступления выпороли пойманного вора (за это крепко попало от командира бригады).
К приходу в Таврию «барахольство» прекратилось.
У взвода были свои боевые традиции.
Комсомольцы помнили геройскую смерть Мамина, Павленка и других комсомольцев. Эти боевые традиции помогали крепить спайку во взводе, растить сознательность ребят.
К зиме Врангеля кончили.
Марш от Днепра до Геническа, бой за Чонгарский мост, Перекоп и поход в Крым вписали в историю взвода не один бой, не один поступок такой, как Мамина.
Полки бригады, покончив с противником, расположились на левом берегу Днепра, в тридцати километрах от Александровска.
В последних боях под Чонгаром был ранен в руку и ногу командир бригады. Это произошло на глазах всего взвода. Дивизия, в составе которой была и бригада Нагорного, выполняя приказ реввоенсовета армии, прорвалась в тыл отступающих от Мелитополя в Крым врангелевских частей и загородила им дорогу через Чонгарский мост. На бригаду Нагорного шли главные силы белых. Надо было сдержать их во что бы то ни стало. Две дивизии пехоты и корпус конницы против одной бригады. На одного бойца бригады — десять человек противника. Помощи ждать неоткуда.
Удачно маневрируя, Нагорный старался втягивать противника в бой по частям. Отдельные части белых, отрывавшиеся от главных сил, бригада уничтожала неожиданными и лихими атаками с флангов.
Два раза удавался такой маневр. Белые поняли хитрость комбрига и начали действовать осторожно.
Нагорный ждал с минуты на минуту полков дивизии, шедшей к месту боя его бригады.
Нужны были последние усилия для выигрыша времени. Нужно было атаковать противника.
Нагорный бросил бригаду в атаку. Одним полком ударил с фланга, а другим в лоб.
Около себя оставил только взвод Гришина — последний резерв.
Брошенный в лобовую атаку полк проскочил первые линии наступающего противника. Атакованные побросали винтовки и подняли руки. Волна клинков покатилась дальше. Нагорный увидел, как опешившие под натиском белые солдаты вновь схватили винтовки и открыли огонь в спину атаковавших. Думать было некогда. По одному возгласу комбрига двадцать ребят вырвали из ножен клинки и бросились… Горстка на сотни. Первый же залп белых смел половину взвода. Не почувствовав боли, упал Нагорный.
— Назад, назад! — закричал, поднявшись, раненый комбриг. — Подобрать раненых и галопом в балку, — отдал он приказание побелевшими губами.
«Свое дело сделали. Огонь заставили повернуть на нас, а полк теперь далеко», — мелькала только одна мысль.
Оставив двух убитых и забрав восемь раненых, взвод откатился в балку. Здесь наспех перевязали раненых. В подъехавшую пулеметную тачанку положили Нагорного. Один тяжелый пулемет и восемь ребят вели огонь по белым, отвлекая их от прорвавшегося в тыл полка. Комбриг руководил горсткою стрелков, сидя в тачанке.
— Чаще огонь. Патроны берите из тачанки. Шире расползитесь друг от друга! — кричал он в промежутки между «работой» строчившего пулемета. — Держаться здесь до последнего патрона.
В цепь стрелков, морщась от боли, вползли ребята, раненные в атаке. Только когда наблюдатель крикнул: «Наша дивизия подходит!», Нагорный, белый, как мука, откинулся на облучок тачанки, а раненые в цепи почувствовали рвущую тело на куски боль.
Бригада Нагорного задержала противника. Взвод Гришина в этой последней схватке блестяще решил поставленную перед ним задачу.
*
Раненый не захотел бросать бригаду и лечился, не сдавая командования, «на ходу».
Гришин долгие зимние вечера просиживал у Нагорного, то читая ему газеты и книги, то слушая боевые воспоминания.
В холодную ночь под наступавший двадцать первый год, как обычно, сидел Гришин у комбрига.
Раненый полулежал на кровати, а Гришин подбрасывал в печь дрова.
— Ну вот, похоже, войне конец. Побьем банды внутри, и баста, — вздохнув, сказал Нагорный.
— Куда ты, Гришин, думаешь после конца податься? — неожиданно спросил он Гришина.
Не раздумывал, Гришин ответил:
— Я с вами останусь. Куда вы, туда и я.
В печке трещали дрова. За окном выла метели.
Услышал Гришин глухо прозвучавший голос командира бригады:
— А что я тебе? Почему со мной?
Тон ли спрашиваемого или неожиданность такого вопроса заставили Гришина повернуть голову к лежавшему.
— Потому, что вы мне — как отец родной. Я, ну, как это сказать, люблю вас больше даже, чем отца и мать… я…
Гришин не кончил.
Командир бригады, с трудом поднявшись, шагнул к нему. Обнял до хруста. Потом отошел к кровати, несколько раз кашлянул и лег.
— Нервы-то никуда стали. Эх-хе-хе, старость подходит! Да мне теперь и умереть не страшно: смена есть… — сказал Нагорный, улыбаясь чему-то. — Иди сюда ко мне и послушай, что я себе расскажу. Садись вот сюда, поближе ко мне, — указал он место на кровати. — Сколько тебе лет?
— Семнадцать скоро.
— Тебе семнадцать будет скоро, а мне сорок пять. Дай-ка мне спички, буду курить и рассказывать.
Комбриг затянулся раза два и начал:
— В тысяча девятьсот четвертом году весной в Юзовку пришел я двадцатичетырехлетним парнем. Бежал я от царской полиции из города Саратова. Служил там слесарем в железнодорожных мастерских.
Поступил работать на шахту. Пришел я в шахту не даром. В саратовских мастерских провалилось дело, которому служил, и вот послала партия в шахты. Был я революционер — социал-демократ. В шахте работа, сорвавшаяся в Саратове, пошла на лад.
Под землей легче со своим братом разговаривать, да и что там разговаривать, — лучше тебя, агитируют ручник, санки, агитирует дьявольский тяжелый труд, вода по колена, лямка. Лучшие, брат, агитаторы. Под землю ни шпик, ни жандарм не полезут.
