В эмиграции долго говорили и писали о поисках общего языка при будущей встрече с подсоветским миром. Нам его искать не приходилось, мы говорили друг с другом так, как будто бы никогда и не расставались. Наша подготовка дала нам возможность идти все эти годы в ногу с жизнью страны. Мы знаем не только все законы и обычаи, не только все новостройки и внешние перемены в больших городах, но можем поговорить и о последних литературных новинках, и о последних фильмах, и кто их ставил, и кто в них играл, и почему режиссер такой-то поехал на Колыму, а писатель такой-то, кажется, вернулся оттуда. Раньше между собой, шутя, мы часто употребляли новые «советские» слова и словечки — они оказывают нам большую услугу теперь, иногда даже больше, чем надо: нередко долго приходится разубеждать собеседника, что мы не «оттуда».
Осторожно прощупывая друг друга глазами, заводим с новыми знакомыми разговор и о политике — о большевизме, о России, а познакомившись поближе, — и о немцах. Они более осторожны, но это и понятно — двадцать лет диктатуры из самых болтливых людей делают молчальников. Да и вообще тема о Гитлере — тема деликатная, первые попытки прощупать отношение к немецкой политике на востоке не вызывают той реакции, на которую рассчитываем мы. Объясняем это тем, что не совсем еще верят нам. Да и случайные встречи не располагают к большой задушевности. Вот когда будем там, дома, — дело другое.
Но перелом в моей судьбе совсем не в этом. На родину я попал только в 1943 году.
Как-то, идя по городу за три дня перед отъездом, встречаю своего давнишнего знакомого, еще задолго до войны перебравшегося на жительство в Германию.
Остановились, поздоровались, вспомнили знакомых, как принято тогда было между русскими, поругали немцев. Начали уже прощаться понемногу, вдруг он спрашивает:
— Слушайте, хотите работать?
Мне смешно: сейчас? работать в Берлине?
— Нет, не хочу.
— Жаль. А работа интересная. Знаете где? И потом с деланной торжественностью:
— В Верховном Командовании победоносной германской армии… Я
поддерживаю шутку:
— А что, разве Браухич уже не справляется со своими обязанностями? Нет, знаете, все-таки не хочу, даже и начальником Штаба — дело, по-моему, безнадежное. Как вы думаете?
— Я думаю также, что безнадежное, — соглашается он. — Но мне кажется, что там можно кое-чем помочь и русскому делу. Если надумаете — позвоните, вот вам мой телефон. Я, вообще-то говоря, не антрепренер и сделал это предложение вам из родственных чувств.
Я смотрю вопросительно.
— Не к вам, — смеется он, — а к тому человеку, с которым вам пришлось бы работать.
Вечером у Старшего я рассказываю о неожиданном предложении. По зрелом размышлении мы находим, что предложение может быть очень интересным, в зависимости от того, что нужно будет делать и что можно будет за это брать.
На следующий день выясняю подробности. Оказывается, ищут просто грамотного человека. Я не написал за это время ни одной статьи и писать не собираюсь, но оказывается, что на мое перо никто и не покушается.
После разговора моего знакомого по телефону (на другом конце говорил кто-то по-русски) отправляюсь по данному адресу. Это ам Карлсбад, номер сейчас уже не помню. Человек, с которым мне нужно говорить, — лейтенант Корф.
После несложной процедуры с проверкой документов и обязательных вопросов — к кому идете? зачем? — отправляюсь искать указанную комнату. Стучу и после раскатистого «хврайн» с той стороны двери — вхожу. Небольшая ком' ата, за письменным столом сидит офицер, напротив, за тем же столом, пожилая дама за пишущей машинкой. В углу комнаты навалена груда каких-то пакетов, небрежно связанных картонок, папок и прочего.
Говорю о причинах своего появления.
Оказывается, я нахожусь в одном из отделений отдела пропаганды Верховного Командования Армии.
После беглого опроса — кто я? откуда? чем занимался? и т. д. — офицер говорит:
— Нам нужен человек, хорошо знающий русскую литературу, хорошо было бы, если бы он имел понятие и о советской. Работа сама по себе временная.
Я отвечаю, что читать мне приходилось довольно много, что же касается советской, то и с нею немного знаком.
— Но это еще не всё, — говорит он. — Нужно будет нам помочь разобраться еще в ворохе вот этой писанины. Это из России. Но это в более свободное время.
Меня писанина интересует больше, чем литература, и, отговорившись от окончательного ответа тем, что должен выяснить возможность ухода с места моей работы, я откланиваюсь и собираюсь выходить.
— Так я надеюсь, мы с вами еще увидимся, — говорит офицер. — Оставьте вам адрес, запишите имя, фамилию, даты и зайдите так, через недельку, полторы, или, еще лучше, позвоните по телефону. Оставлять адрес мне нравится уже меньше, но быстро соображаю, что опасным это быть не может. Если мы решим, что лезть сюда не стоит, меня завтра уже не будет в Берлине. В противном случае — тоже всё в порядке, и полицейская прописка, и пропуск на въезд в Германию, и всё остальное.
Проверка была или очень поверхностной, или уж очень тонкой. Ни я, ни мои друзья, у которых я жил на квартире, не заметили ничего. Никто не приходил и ничего не спрашивал. Через неделю я поступаю на службу.
Я немного разочарован. Мне представлялось всё это несколько романтически — Верховное Командование, секретные документы, таинственные курьеры, интереснейшие сообщения и прочее, и прочее, и во всем этом я. Оказалось всё гораздо прозаичнее и скучнее.
В бараке, расположенном на пустыре около Потсдамского моста, лежит несколько десятков тысяч русских книг. Моя работа заключается в том, чтобы классифицировать их по целому ряду признаков. Отдельно эмигрантская литература, отдельно советская. Советская делится в свою очередь на пропагандную, техническую и художественную. Художественная — на литературу с тенденцией и без нее. Как потом мне объяснили, литература без коммунистической пропаганды и классики пойдут в библиотеки лагерей военнопленных.
Гораздо больший интерес представляла писанина.
Немецкие солдаты, во исполнение строгого приказа, с чисто немецкой аккуратностью подбирали на фронте каждую исписанную бумажонку, и всё это большими пакетами посылалось в Берлин. В этих пакетах были и колхозные дневники, в которых записывались удои коров и трудодни колхозников, и ученические тетради, и записные книжки военнопленных, их дневники до момента сдачи в плен. Иногда попадались чьи-то личные документы, географические карты, письма с фронта на родину и с родины на фронт.
Обо всем этом мне было сказано просто: «Если найдете что-нибудь интересное, — давайте нам». Найти интересное с их точки зрения было довольно трудно, потому что эти бумажные горы бегло просматривались уже кем-то на фронте. Для нас же среди всего этого находились вещи нужные и полезные.
В общем, место оказалось более любопытным, чем можно было предполагать. Кое-что из писанины представляло интерес совершенно исключительный. К сожалению, потом, когда мы переехали в другое помещение, эта работа у меня была взята и передана кому-то другому. Но сидение в этих бумажных горах, и книжных, и рукописных, дало мне возможность доступа к живым людям. А это и являлось основной целью моего поступления.
Поступая на работу, я не получаю от организации определенных заданий, да их трудно было и дать, не представляя возможностей, которыми я буду располагать. Старший напутствует меня такими же словами, как и уходящих в Россию: «Действуй по обстоятельствам», и так же, как для уходящих в Россию, целью моей работы должно быть создание клеточек будущей Третьей Силы, подбор людей, вовлечение их в круг наших идей и устремлений, если представится нужным и возможным, то вовлечение их и в ряды организации.
Формально я выхожу из организации. Эту технику нас заставила выработать сама жизнь, чтобы, в случае провала и ареста моего или кого бы то ни было из друзей в Берлине, не потянуть туда же цепочкой одного за другим. Я не буду посещать занятий звеньев и изредка проводимых немногочисленных собраний, буду встречаться каждые две или три недели с кем-нибудь из руководства, вероятнее всего со Старшим. Первое знакомство с интересующими меня людьми происходит уже через неделю после моего поступления на работу. Как-то вызывает меня капитан Корф.
— Дело вот в чем: наши военнопленные просят что-нибудь почитать. Отберите несколько книг, ну, там какого-нибудь Пушкина или Толстого, понимаете, что-нибудь из старого. Я пришлю за ними; солдата.
О том, что где-то близко сидят военнопленные, я знаю уже давно, часто вижу, как они по пять-шесть человек, в сопровождении конвойного, проходят в сторону Тиргартена. Я отбираю, как сейчас помню, «Князя Серебряного», «Капитанскую дочку» и даю пришедшему за ними солдату.
