И все же, несмотря на надменность, высокомерие и показушные цитаты, не брезговал старший лейтенант Немилов выпивать по поводу и без, потому что выпить в Афгане всякому хотелось, но собственные деньги тратили на водку не все. При этом он чаще всего в компании молчал, что, в свою очередь, только лишние подозрения вызывало.
В целом отношение к политработникам было всегда неоднозначное, часто неуважительное, как к пятому колесу в телеге. Не любили их, и отодвинуть от себя старались подальше, отгородиться. Хотя, были и такие комиссары, что жили с командирами душа в душу, и дело делали исправно, и геройствовали на славу родине. Шарагин безусловно слышал о подобных людях, но сам лично за время службы не встречал.
Николай Епимахов после каждого тоста долго готовился, и, выдохнув воздух, вливал в себя дозу с трудом, и по всему видно было, что он не привычен к выпиванию в больших количествах, но старается угнаться за остальными. Новичок пьянел на глазах.
Моргульцев, у которого нижняя челюсть чуть выдавалась вперед, и которого дразнили из-за этого, подшучивали, что вода, мол, во время дождя в рот попадает, закусывал огурцами, хрустел, и получал от этого неописуемое удовольствие. У него был смешной лоб бугром, и много «крылатых фраз» и подколов заключено было под ним.
– Голова дана офицеру не для того, чтобы кашу есть, а для того, чтобы фуражку носить, – любил повторять ротный.
Служил он в Афгане второй срок. О первых месяцах после ввода войск в декабре 1979 года он никогда никому не рассказывал.
На капитана Осипова изначально не рассчитывали в этой компании, но легендарную «полковую разведку» приняли с радостью, вопреки известной поговорке, что непрошеный гость хуже татарина.
– Непрошеный гость лучше татарина, – поправился Чистяков, когда увидел разведчика.
Осипов глотал водку все равно что обыкновенную воду, и иногда подносил к носу луковицу и занюхивал. Недавно его разведрота накрыла караван с большим количеством оружия. И как нельзя кстати подоспел за прошлые заслуги орден. Вот он и обмывал его, который уж день. Осипов был невысок ростом, коренаст, крепкий орешек с жесткими волосами, подстриженными под ежик, с жесткими усами и чрезвычайно колючим и опять же жестким взглядом, взглядом одинокого волка. Даже будучи пьяным, разведчик не терял эту жесткость в глазах, взгляд не мутнел, а делался еще более колким.
– бтыть, Василий, покаж орден, – протянул Женька Чистяков руку. Капитан Осипов с некоторой неохотой расстался с наградой. Женька не собирался рассматривать «железку», у самого был такой же. Чистяков хотел приятеля испытать, и потому спросил: – Обмоем еще раз?
– Чего? – не дошло до Осипова.
– Давай еще раз, – Чистяков уложил орден в стакан и залил водкой до края, не пожалел для приятеля. – Ну-ка, слабо, блядь?
– Не слабо!
– Мой заменщик, – похлопал Чистяков по спине Епимахова и указал пальцем на разведчика: – Капитана Осипова не забывай, далеко пойдет. Легенда полка! Что там полка, – дивизии! Легендарный, блядь, разведчик!
– Да ладно тебе!
– Этот человек скоро Звезду Героя получит. Я, блядь, сам слышал, командующий объявил: «Кто, блядь, первый „стингер“ у духов захватит – сразу Героя даю!». Ты, бля, когда «стингер» захватишь, Василий?
– Работаем над этим.
– На, – протянул Чистяков стакан, и часть водки плеснулась через край. – Пей, Василий. Бог даст, и Героя получишь. Но это уже без меня. Я, на.уй, сваливаю отсюда… Хватит, навоевался! Всех афганцев не перестреляешь. Они, бляди, плодятся быстрей, чем мы успеваем их резать!
Капитан Осипов углубился глазами в полный стакан водки так, как будто решил прыгать с высокого моста в реку и вдруг задумался: снимать ботинки, или ну их на фиг? Наконец собрался с духом и прыгнул… Он поперхнулся, но продолжал глотать. Волосы, подстриженные под ежик, будто напряглись и встали торчком. На горле выпирал кадык, который ходил взад-вперед, как затвор автомата, пропихивая водку. Стакан наклонился, поднялся вверх дном, вот уже орден осушился, заскользил по стенке, ухватил его довольный капитан Осипов зубами, расплываясь в улыбке, усатый, похожий на моржа. Взял орден пальцами, убрал в карман, откашлялся, и закусил куском ветчины, нарезанной по-мужски, толстыми ломтями.
– Баста, – Осипов накрыл стакан рукой.
– Хозяин – барин, – развел руками Женька, начавший разливать под следующий тост.
– Свой литр я сегодня выпил… – докончил мысль разведчик. – Надо, господа офицеры, меру знать!
– Вот и я об этом твержу постоянно, бляха-муха! – продолжил тему Моргульцев. – Выпили норму и по койкам!
Несколько месяцев назад Моргульцев вел себя иначе, проще, по-приятельски, и не ушел бы, пока все не допили. Нынче же, когда метил на должность комбата, выдерживал дистанцию, отгораживался от подчиненных. К тому же, капитан считал, что прибывший в его роту лейтенант должен начинать службу со строгости и порядка, а не с пьянства. Но запретить праздновать отъезд Чистякова он, при всем желании, не решился бы.
Натянуто и нехотя просидел Моргульцев с четверть часа, однако, выпил за это время порядочно. Наконец, он поднялся из-за стола, сославшись якобы на дела, подхватил пьяного в дымину капитана Осипова. Засобирался и Немилов.
…давно пора…
На прощанье Моргульцев налил рюмку, с сильным выдохом опрокинул, рыгнул и на ходу уже подцепил последний в тарелке огурец, хрустнул:
– Я пошел, мужики. Чтоб здесь, бляха-муха, порядок был! Шарагин, ты самый трезвый. Отвечаешь головой!
– Не беспокойся, Володь! Все будет в порядке, – пообещал Чистяков.
– Пока, Володя! – вторя Женьке, проговорил закосевший совсем от водки и технического спирта, еле ворочая языком, и не соображая, что ротный еще не ушел, лейтенант Епимахов. – Классный мужик наш ротный! И вы, мужики, все такие классные…
– Встать, товарищ лейтенант! – вбежал с перекошенным лицом из предбанника Моргульцев. – Смирно! Вы, товарищ лейтенант, что о себе возомнили?! Ты, лейтенант, сперва свою бабушку научи через соломинку сикать! Ты кому это тыкаешь, сопляк?! Я с тобой детей не крестил и на брудершафт не пил. Вы поняли, товарищ лейтенант?!
Лейтенант Епимахов стоял, покачиваясь, собираясь что-то ответить, но вместо этого икнул. Офицеры грохнули со смеха, разрядив обстановку.
– Чего смешного-то? – не понял Пашков.
После ухода ротного Епимахова передразнивали и копировали. Он сидел сам не свой, в миг протрезвев, покраснев, как первоклассница.
Все в комнате были пьяными.
…а когда напьешься, еще больше хочется, замучил бы кого-
нибудь в постели…
Шарагин пил весь вечер по полной, налегая на закуску, и наблюдал, сам почти в разговор не вступая, за Чистяковым и Епимаховым.
Лейтеха давился, но продолжал хлебать водку из опасения осрамиться перед новыми товарищами. Он слушал рассказы о Панджшере, то и дело теребил пальцами пшеничного цвета усы, поправляя их кончиком языка, глаза его, несмотря на хмель, искрились интересом.
Чистяков был ростом ниже Епимахова, но сложен покрепче, накаченный. Волосы его начали редеть, свисали на лоб короткими жидкими струйками, взгляд то медленно блуждал по комнате, скользил мягко, плавно, то замирал, тускнел. Когда он упирался этим взглядом в собеседника, он выдавал свои выцветшие, как форма, глаза, по которым не ясно было, переживает ли Чистяков то, о чем рассказывает, или нет.
Вспоминал хмельной Чистяков про ранение, как выковыривали застрявшие в разных местах осколки, и указывал пальцем на глубокую ямку в сантиметре от глаза:
– …Еще бы чуть-чуть, блядь, и в роли великого полководца Кутузова можно было бы сниматься.
Историй разных о душманах Женька знал уйму, и с удовольствием повторял для заменщика, дабы знал лейтеха, что здесь настоящая война идет, а не в бирюльки играют.
Афганцев называл Чистяков «обезьянами» и неоднократно повторял, что вырезал бы всех поголовно, будь на то его воля.
– Всех-то за что? – напрягся Епимахов. – Крестьяне-то простые разве виноваты?
…еще один приехал сюда правду искать…
– За что? – взорвался Чистяков. – За то! За то, блядь, что твои крестьяне наших раненых вилами добивают! И на базаре отрезанные головы вывешивают на обозрение! Скоты!
…наивный мальчишка…
Епимахов поерзал на стуле, затих, а Женька поведал ему, как пленного духа расстрелял, и Шарагин вспомнил, при нем это было, как всадил Чистяков в духа весь рожок. Афганец валялся бездыханный, а пули ковыряли тело.
…Женька смеялся, а потом сплюнул и попал духу на лицо плевком…
Новому лейтенанту, безусловно, слушать про войну всамделишную было интересно, в новость, но и странно немного, жутковато. Жутковато не от того, что боевые офицеры так запросто рассуждают о том, как убить человека, и бахвалятся этим, и не от натуралистичности описаний, а из опасения, что нечто страшное произойдет и с ним, как с командиром взвода, о котором упомянул Чистяков – тот подорвался на первом же выезде. Как у любого нормального человека, екнуло у Епимахова что-то внутри при мысли, что впереди еще два года войны, и может произойти все, что угодно, например на первых же боевых пулю из «бура» получить.
