Танкисты ввалились в квартиру шумно и бестолково, как обычно вваливаются в дом отвыкшие от домашней обстановки фронтовики. Мария, Андрюша, Мироша вышли к ним в переднюю, и начались рукопожатия, возгласы, поцелуи, быстрые вопросы, остающиеся без ответа, сбивчивые рассказы о причинах приезда.
— А ну, герои, довольно в передней топтаться, — сказала, наконец, Мария. — Раздевайтесь — и марш в комнату. Мироша, у нас есть чем угощать?
Мироша засуетилась, пошепталась с Марией и побежала греть самовар. Алексей подошёл к зеркалу и вынул гребень — причесаться, когда дверь одной из комнат раскрылась, и Алексей увидел девушку, которую меньше всего ожидал увидеть здесь.
Лиза вышла в коридор с полотенцем на плече, привычно накручивая на палец распустившийся локон. Алексей покраснел и растерянно вкось рванул волосы гребнем.
— Лиза! — чуть улыбаясь, позвала Мария. — У меня дорогие гости с фронта, ты к нам присоединишься?
Лиза подала руку разлетевшемуся с приветствием Кривозубу, перевела взгляд на Алексея и замерла.
— Узнаёте? — пробормотал Алексей и снова рванул волосы гребнем.
Лиза так смутилась, что не ответила, не улыбнулась, не подала руки. Алексей Смолин обрадовался её смущению, засунул гребень в карман и стал снова знакомить Лизу с Гаврюшкой Кривозубом, объясняя Лизе, что Гаврюшка только что из госпиталя после ранения и что нет на свете более замечательного танкиста и человека.
— Мы с ним жизнью и смертью делимся, — сказал Гаврюшка, разглядывая Лизу. — Только девушки врозь.
Лиза впервые улыбнулась и легко, с необычной резвостью побежала мыться.
— Я с огорода, — крикнула она, — сейчас отмою руки!
Она долго освежала лицо холодной водой. Оттого, что она провела весь день на воздухе и первый загар тронул её кожу, лицо горело и кровь приливала к щекам. Работа на огороде была непривычна и утомительна, но Лиза чувствовала всё тело обновлённым, лёгким и свежим. И её волосы, ставшие за зиму вялыми, послушно свились на её пальцах в локоны, как будто за день в них прибавилось силы.
— Я изменилась? — спросила она Алексея Смолина, садясь за столом напротив него и требовательно глядя на него блестящими глазами.
— Очень, — восхищённо сказал Алексей. — Я бы вас и не узнал, если б и тогда не представлял вас себе вот такой.
— Какой?
— Сами знаете, — весело буркнул Алексей. — Что ж мне при всех комплименты говорить.
Ни он, ни она уже не испытывали давешнего смущения. Как два путника, истомлённых жаждой, они открыто стремились к обновляющему силы источнику, ещё не зная, что их ждёт, как не знает путник, склоняясь к воде, будет ли она вкусна и холодна, хотя заранее жадно раскрывает пересохшие губы.
Лиза с удовольствием пила чай. Это был только чай, но весёлое опьянение кружило ей голову. Когда она встала, чтобы проверить, действительно ли начались белые ночи, её слегка покачивало, как после вина.
Алексей пошёл за нею к окну и сказал, близко заглядывая в её возбуждённые глаза:
— Здесь мы ничего не увидим со свету. И постовой засвистит. Может, выйдем в переднюю?
В тёмной передней они подняли маскировочную штору и увидели призрачную белесую мглу северной весенней ночи.
— Муся вам показывала моё письмо?
— Какое? — протянула Лиза, хотя прекрасно помнила письмо, в котором Алексей рассказывал сестре о встреченной на заводе девушке Лизе.
Марии очень хотелось, чтобы Лиза оказалась той самой девушкой, что «запала в душу» Алексею. Но Лиза пренебрежительно сказала, что так бывает только в романах. «Всё та же ниточка, чтоб ухватиться… Посошок, чтоб легче шагать», — определила она тогда своё желание откликнуться, признаться, дать адрес. «Но ведь надо жить и хочется жить», — решила она теперь.
— Я о вас вспоминал, — сказал он и нашёл в темноте её руку.
Тёплая волна прошла по её телу от этого прикосновения, она на миг вспомнила Лёню Гладышева и отдёрнула руку и с сожалением почувствовала, что Смолин без сопротивления выпускает её пальцы. Но в то же мгновение он с неожиданной для него самого грубоватостью притянул Лизу к себе, и губы его нашли её послушные губы. «Что же мне делать?» — мысленно вскрикнула она, не отталкивая его и не отвечая на его поцелуи. Кровь молоточками стучала в висках — «Жить! Жить! Жить!» Лиза почти не знала этого человека и сейчас в неверном сумраке белой ночи не узнавала его лица. Чужие руки торопливо ласкали её, чужие губы целовали её, спеша насытиться, а ей было и страшно и радостно, и до отчаяния горько, и хотелось, чтобы это продолжалось, продолжалось без конца.
Скрипнула дверь, где-то близко раздался голос Мироши, на пол лёг косой четырёхугольник света из раскрытой двери столовой.
Лиза вырвалась и скользнула в свою комнату. Бросившись на диван, она всхлипнула, улыбнулась и прислушалась.
В столовой громко разговаривали, смеялся милый парень Кривозуб, и Мария тоже смеялась. Над чем это они?.. Ещё один голос донёсся до Лизы, голос размягчённый и одновременно рассудительный, напоминавший, что пора ехать. Этот незнакомый голос был голосом Алексея Смолина. Значит, он заторопился уходить?.. Ну, и пусть… Пусть…
Униженная этим предположением, она решила ни за что не выходить из комнаты, пусть уезжает, пусть никогда больше не приходит, тем лучше.
— Погоди, Гаврюша, — прозвучал голос Алексея.
Несмелые шаги остановились у её двери. Он стоял и прислушивался так же, как она. Потом постучал и приоткрыл дверь.
— Нельзя, — испуганно вскрикнула Лиза, придерживая дверь.
— Почему, Лиза? — удручённо пробормотал Алексей. — Я хочу проститься с вами. Мы должны попасть на штабную машину в два часа… Разве вы не можете впустить меня? На минутку?
Она молчала, упираясь руками в дверь, на которую Алексей тихо, но упорно нажимал с другой стороны.
— Разве я обидел вас, Лиза? — Он вдруг очень ласково усмехнулся и просунул в щель руку. — Ну, дайте лапку и не сердитесь. Я ведь очень по-хорошему..
Она отпустила дверь, он вошёл и сам прикрыл её за собою. Она прижалась к этому чужому, желанному человеку и заплакала, а он виновато шептал, подхватывая её слёзы мягкими и теперь только нежными губами:
— Ну, вот… я же любя… и постараюсь скоро приехать… и буду писать… это же хорошо, что я тебя нашёл…
Алексей приглаживал её растрепавшиеся волосы и с волнением сознавал, что эта почти незнакомая девушка, которую он почтительно идеализировал издали, вдруг оказалась очень близкой, земной и, должно быть, по-прежнему несчастливой, и что такая — она бесконечно дорога ему.
— Береги себя, — прошептала Лиза, вздрогнув от промелькнувшей тревожной мысли.
— Ну, вот! Мне теперь тебя беречь нужно… А значит — воевать.
— Когда это кончится, боже мой! — со злостью сказала она.
Мимо двери прожужжал карманный фонарик, Кривозуб вздохнул под самой дверью:
— Кажется, мне придётся возвращаться одному.
— Да, ваши ряды поредели на пятьдесят процентов, — сказала Мария.
— Иду, иду! — крикнул Алексей и в последний раз с острой тоской поцеловал Лизу.
Она вышла проводить его, счастливая, грустная, с подпухшими губами. Кривозуб метнул было в её лицо луч фонарика, но тотчас отвел его и забыл приготовленную шутку.
— Береги себя, — повторила Лиза.
Ей было совершенно безразлично, что её слышат и видят другие.
Добираться до батальона Самохина можно было только ходами сообщений, где после недавних дождей нога уходила в грязь по щиколотку, или под покровом темноты. На этой проклятой равнине все просматривалось и простреливалось насквозь.
Каменский дождался начала короткой северной ночи и со своим связным пошёл к Самохину напрямик, по дымящемуся испарениями полю, взрытому снарядами. Итти было легко, и тёплый сырой воздух был приятен.
Они подходили к железнодорожной насыпи, когда немцы начали кидать мины.
— Товарищ майор, переждать бы, — сказал связной.
Новое звание было ещё непривычно и веселило Каменского. Он ответил шутливо:
— Роса большая, товарищ Егоров, сидеть мокро, а стоять скучно. Может, доберёмся?
— Оно, конечно, правильнее переждать, но можно и добраться, — сказал связной и, пригнув голову, пошёл вперёд уверенной походкой охотника, привычного к ходьбе без дорог.
Связной нравился Каменскому и возвращал его к заботившим его мыслям о полученном пополнении.
Пополнение состояло из ленинградцев (отчасти вновь призванных, отчасти вернувшихся из госпиталей) и из новобранцев-сибиряков. Ленинградцы были физически слабы, на всех в большей или меньшей степени сказалась голодная зима. Но у них выработались те незаменимые для бойца душевные качества, которые Каменский коротко определял словами «ленинградская школа». Сибиряки никогда не видали фронта, войны, бомбёжек, но зато были здоровенными людьми, силачами и хорошими работниками, выносливыми ходоками и меткими стрелками. Из них получались ловкие разведчики и прекрасные снайперы, да и к любому другому делу они приноравливались быстро. Беда была в том, что учить новых бойцов методам современного боя приходилось на ходу, в боевой обстановке, а предстоявшие бои на этой проклятой болотистой равнине против врага, построившего за зиму основательные укрепления, требовали не только смелости, но и уменья. Приняв полк, Каменский с первого дня направил все силы своих офицеров на обучение бойцов и с особым пристрастием «вцепился» в младших командиров. Именно их умение и сообразительность определяли исход любой, самой продуманной и хорошо руководимой сверху операции.
