щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...
16
После короткого разговора со старостой, который тем не менее совершенно обессилил его, Сотников
ненадолго заснул. Проснувшись, он неожиданно почувствовал себя мокрым от пота; столько времени
паливший его жар сменился потливой прохладой, и Сотников зябко поежился под своей волглой
шинелью. Но голове стало вроде бы легче, горячая одурь, туманившая его сознание, исчезла, общее
самочувствие улучшилось. Если бы не искалеченные, распухшие кисти рук и не набрякшая застаревшей
болью нога, то он, возможно, посчитал бы себя здоровым.
В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это ощущалось по частым, напряженным
вздохам, скупым движениям, притихше-настороженному дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял,
что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.
Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть.
Разумеется, иного он и не ждал от этих выродков: оставить его живым они не могли - могли разве что
замучить в том дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо; пуля мгновенно и без мук
оборвет жизнь - не самый худший из возможных, во всяком случае, обычный солдатский конец на войне.
А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с оружием в руках казалась ему
недостижимой роскошью, и он почти завидовал тысячам тех счастливцев, которые нашли свой честный
конец на фронте великой войны.
Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал, исполняя свой долг
гражданина и бойца. Пусть не так, как хотел, - как позволили обстоятельства: несколько врагов все же
нашло смерть и от его руки.
И вот наступил конец.
Все сделалось четким и категоричным. И это дало возможность строго определить выбор. Если что-
либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы
или случая оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем определит свои с
ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут последним проявлением его «я» перед тем, как оно
навсегда исчезнет.
На первый взгляд это казалось странным, но, примирившись с собственной смертью. Сотников на
несколько коротких часов приобрел какую-то особую, почти абсолютную независимость от силы своих
врагов. Теперь он мог полной мерой позволить себе такое, что в другое время затруднялось
обстоятельствами, заботой о сохранении собственной жизни, - теперь он чувствовал в себе новую
возможность, не подвластную уже ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся,
и это давало ему определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним тоже.
Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно логическое в его положении, принял
последнее теперь решение: взять все на себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку,
имел задание, в перестрелке ранил полицая, что он - командир Красной Армии и противник фашизма,
пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.
По существу, он жертвовал собой ради спасения других, но не менее, чем другим, это пожертвование
было необходимо и ему самому. Сотников не мог согласиться с мыслью, что его смерть явится нелепой
случайностью по воле этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то
утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела осуществить жизнь. Иначе
зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу.
Было холодновато, время от времени он вздрагивал и глубже залезал под шинель. Как всегда,
принятое решение принесло облегчение, самое изнурительное на войне - неопределенность больше не
досаждала ему. Он уже знал, когда произойдет его последняя битва с врагами, и знал, на какие станет
позиции. С них он не отступит. И хотя этот поединок не сулил ему легкой победы, он был спокоен. У
бобиков оружие, сила, но и у него тоже есть на чем постоять в конце. Он их не боялся.
Немного пригревшись под шинелью, он снова незаметно уснул.
213
Приснился ему странный, путаный сон.
Было даже удивительно, что именно такой сон мог присниться в его последнюю ночь. Он увидел что-
то из детства и среди прочего незначительного и малопонятного какую-то нелепую сцену с отцовским
маузером. Будто Сотников начал вынимать его из кобуры, неосторожно повернул в сторону и сломал
ствол, который, как оказалось, был не стальной, а оловянный, как в пугаче. Сотникова охватил испуг, хотя
в то время он был уже совсем не мальчишкой, а почти что нынешним или, возможно, курсантом -
действие почему-то происходило в ружейном парке в училище. Он стоял возле пирамиды с оружием и не
знал, как быть: с минуты на минуту здесь должен был появиться отец. Сотников бросился к пирамиде, но
там не оказалось ни одного незанятого места, во всех гнездах стояли винтовки. Тогда он дрожащими
руками рванул жестяную дверцу печки и сунул пистолет в черную, с окурками дыру топки.
В следующее мгновение там засветился огонь - раскаленные пылающие уголья, в которых как будто
плавилось что-то яркое, и он в совершенной растерянности стоял напротив, не зная, что делать. А рядом
стоял отец. Но Сотников-старший даже не вспомнил про маузер, хотя у сына было такое ощущение, что
он знал обо всем происшедшем за минуту до этого. Потом отец опустился перед топкой на корточки и
вроде сожалеюще сказал шепелявым, старческим голосом: «Был огонь, и была высшая справедливость
на свете...»
Сотникову показалось, что это из библии - толстая ее книга в черном тисненом переплете когда-то
лежала на материнском комоде, мальчишкой он иногда листал ее желтые, источавшие особенный,
обветшало-книжный запах страницы. Теперь ему было удивительно слышать, как библию цитировал
отец, который не верил в бога и открыто не любил попов.
Неизвестно, как долго горел тот огонь в печке, сознание Сотникова опять погрузилось во мрак.
Наверно, не скоро еще он стал приходить в себя, начав различать поблизости какие-то невнятные звуки:
стук, шорох соломы и тихий старческий голос. Когда же вернулось ощущение реальности. Сотников
понял, что это гоняли крыс. Окончательно очнувшись, он долго, мучительно откашливался, все
размышляя, что бы мог значить этот его сон. И как-то постепенно и естественно его мыслями завладело
щемящее воспоминание о его давнем, далеком детстве...
Маузер не странная причуда этого сна, он действительно хранился у старого Сотникова, бывшего
краскома, а до того - кавалерийского поручика с двумя «Георгиями» на широкой груди - офицерское фото
отца он не раз видел в красивой, замысловато расписанной павлинами маминой шкатулке. Иногда по
праздникам отец доставал из комода свой пистолет, и тогда сыну было позволено придержать его за
желтую деревянную кобуру, чтобы отец мог вытянуть из нее маузер - вынуть его самому отцу было
неловко, его искалеченная на войне рука постепенно отнималась. Это были самые счастливые в жизни
мальчишки минуты, но потом он мог лишь наблюдать, как отец протирает оружие - ни разу ему не было
разрешено даже поиграть с пистолетом. «С оружием и наградами играть возбраняется», - говорил
Сотников-старший, и мальчик не упрямился, не просил. Слово отца в семье было законом, в большом и
в малом дома царил его культ. Впрочем, это никому не казалось странным: отец его пользовался в
городке известностью и даже славой героя гражданской войны, который лишь по причине своего увечья
и чрезмерной гордости, как однажды объяснила мать, зарабатывал на хлеб починкой часов.
