ларьков застыли пять-шесть десятков людей, также явно чего-то ожидавших. Стало похоже, что их
небольшая процессия прибыла к месту назначения - дальше дороги не было.
И тогда Сотников увидел веревки.
Пять гибких пеньковых петель тихо покачивались над улицей, будто демонстрируя перед всеми
отменную надежность своих толстых, со знанием дела затянутых узлов. Висели они на перекладине
старой, еще довоенной уличной арки. «Пригодилась», - мелькнуло в голове у Сотникова, сразу узнавшего
это традиционное для райцентра сооружение - точно такая же арка была когда-то и в его городке. Перед
праздником ее убирали дерезой и хвоей, прилаживали наверху лозунг, написанный чернилами на куске
обоев. Рядом перед исполкомом собирали праздничные митинги, и под невысоким пролетом арки
проходили колонны учеников из двух школ, рабочих льнозавода, мастерских и тарного комбината. На
крестовине вверху обычно горела звезда из фанеры или развевался на ветру флажок, придававшие
особо торжественную завершенность всему сооружению. Теперь же там ничего не было, только на
столбах из-под почерневших реек-лучин выглядывали бумажные обрывки да трепыхался на ветру какой-
то вылинявший лоскут размером с уголок пионерского галстука. Оккупанты принесли на арку свое
украшение в виде этих новеньких, наверно специально ради такого случая выписанных со склада,
веревок.
А он думал, будет расстрел...
Двое - полицай и еще кто-то в серой суконной поддевке - несли через улицу старую, колченогую
скамью, и Сотников понял, что это для них, чтобы достать до петли, прежде чем заболтаться, свернув на
плечо голову - беспомощно, отвратительно и безголосо. Ему вдруг стало противно от одного лишь
представления о себе повешенном, да и от всей этой унизительной, бесчеловечной расправы. За время
войны он и не подумал даже о возможности другой гибели, чем от осколка или пули, и теперь все в нем
взвилось в инстинктивном протесте против этого адского удушения петлей.
Но он ничем уже не мог помочь ни себе, ни другим. Он только мысленно уговаривал себя: ничего,
ничего!.. В конце концов, это их право, их звериный обычай, их власть. Теперь последняя его
обязанность - терпеть без тени страха или сожаления. Пусть вешают.
Скамейку там, наверное, уже установили. Проворный, вездесущий Стась, а также здоровенный, ниже
хлястика подпоясанный по шинели Будила и другие полицаи повели их под арку. Наступая на
закостеневшую, болезненную ступню, Сотников прикинул: оставалось шагов пятнадцать-двадцать, и он
отнял у Рыбака руку - хотел дойти сам. Они прошли между полицаев, возле группы немецкого и
штатского начальства, которое терпеливо топталось под стеной здания. Начинался спектакль, местная
полицейская самодеятельность на немецкий манер. Полицаи поторапливались, суетились, что-то у них
не получалось как следует. Некоторые из начальства хмурились, а другие незло и беззаботно
переговаривались, будто сошлись по будничной, не очень интересной надобности и скоро возвратятся к
своим привычным делам. С их стороны доносился запах сигарет и одеколона, слышались обрывки
случайных, ничего не значащих фраз. Сотников, однако, не смотрел туда - притащившись к арке, чтобы
не упасть, прислонился плечом к столбу и в изнеможении прикрыл глаза.
Нет, наверно, смерть ничего не решает и ничего не оправдывает. Только жизнь дает людям
определенные возможности, которые ими осуществляются или пропадают напрасно, только жизнь может
противостоять злу и насилию. Смерть же лишает всего. И если тому лейтенанту в сосняке своей гибелью
еще удалось чего-то добиться, то вряд ли он на это рассчитывал. Просто такая смерть была необходима
ему самому, потому что он не хотел погибать овцой. Но что делать, если при всей твоей
самоотверженности ты лишен малейшей возможности? Что можно сделать за пять минут до конца, когда
ты уже едва жив и не в состоянии даже громко выругаться, чтобы досадить этим бобинам?
Да, награды не будет, как не будет признательности, ибо нельзя надеяться на то, что не заслужено. И
все же согласиться с Рыбаком он не мог, это противоречило всей его человеческой сущности, его вере и
его морали. И хотя и без того неширокий круг его возможностей становился все уже и даже смерть ничем
уже не могла расширить его, все же одна возможность у него еще оставалась. От нее уж он не
отступится. Она, единственная, в самом деле зависела только от него и никого больше, только он
полновластно распоряжался ею, ибо только в его власти было уйти из этого мира по совести, со
свойственным человеку достоинством. Это была его последняя милость, святая роскошь, которую как
награду даровала ему жизнь.
По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю от начальства петлю поставили
притихшего в своей покорной сосредоточенности Петра. Сотников взглянул на него и виновато
поморщился. Еще вчера он досадовал, что они не застрелили этого старосту, а теперь вот вместе
придется повиснуть на одной перекладине.
Петра первым заставили влезть на скамью, которая угрожающе покосилась под его коленями и едва
не опрокинулась. Будила, наверно, и здесь заправляющий обязанностями главного палача, выругался,
сам вскочил наверх и втащил туда старика. Староста с осторожностью выпрямился на скамье, не
поднимая головы, сдержанно и значительно, как в церкви, поклонился людям. Потом к скамье
подтолкнули Басю. Та проворно взобралась на свое место и, зябко переступая замерзшими,
потрескавшимися ногами, с детской непосредственностью принялась разглядывать толпу у штакетника -
будто высматривала там знакомых.
219
Скамьи на всех, однако, не хватило. Под следующей петлей стоял желтый фанерный ящик, а на
остальных двух местах торчали в снегу полуметровые, свежеотпиленные от бревна чурбаны. Сотников
подумал, что его определят на ящик, но к ящику подвели Дёмчиху, а его Рыбак с полицаем потащили на
край, к чурбанам.
Он еще не дошел до своего места, как сзади опять раздался крик Дёмчихи. От неожиданности
Сотников оглянулся - женщина, упираясь ногами, всячески отбивалась от полицаев, не желая лезть под
петлю.
- Ай, паночки, простите! Простите дурной бабе, я ж не хотела, не думала!
Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал Будила, и полицай, ведший
Сотникова, оставил его на Рыбака, а сам бросился к Дёмчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.
Рыбак, оставшись с Сотниковым, не очень уверенно подвел его к последнему под аркой чурбану и
остановился. Как раз над ними свешивалась новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато
затянутой петлей, тихонько раскручивающейся вверху. «Одна на двоих», - почему-то подумалось
Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо было влезать на чурбан. Он недолго
помедлил в нерешительности, пока в сознании не блеснуло отчаянное, как ругательство: «Эх, была не
была!» Бросив уныло застывшему Рыбаку: «Держи!», он здоровым коленом стал на торец,
свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы. Рыбак тем временем обеими руками обхватил
подставку. Для равновесия Сотников слегка оперся локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как
взобрался наверх.
Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком срезе. Затылок его уже ощутил
шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу застыла широкая в полушубке спина Рыбака,
заскорузлые его руки плотно облапили сосновую кору чурбана. «Выкрутился, сволочь!» - недобро, вроде
бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так? Теперь, в последние
мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других
наравне с собой. Рыбак был неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии, но
