Я уже видел скрещивающиеся на цели пунктиры трассеров. Счет пошел на даже не на секунды, — на мгновения!
— Вижу, Лопес! — крикнул я, отсчитывая про себя последние мгновения до сброса. "Четыре… вон там я сидел в камере, а там похоронен Хосе… я пришел, Хосе, слышишь?…три..".
Вот сейчас я дерну эту ручку, баки с коротким металлическим лязгом отделятся от пилонов и полетят вниз. Секунда-другая, — и они ударятся об землю, и напалм расплескается вокруг. А потом разверзнется ад… потому что напалм — это коктейль из сгущенного бензина, придуманный самим дьяволом. Он горит так, что плавится даже толстая стальная броня, его очень трудно потушить, и им очень просто выкурить из укреплений солдат противника. Гореть он будет несколько часов, сжигая все, что окажется рядом. А когда пламя погаснет, в казармах не останется никого, кто смог бы обороняться…
"Два…".
Моя рука, затянутая в кожаную перчатку, крепко держала рукоятку сброса.
— Отставить сброс!!! — вдруг завопил Лопес. — Отбой! Они сдаются, не бомби их!!!
— Отбой! — крикнул я, но рука моя дрогнула, и вслед за тем ощутимо дрогнул самолет, когда два тяжелых бака отделились от пилонов. Спустя мгновение мы с ревом пронеслись над казармами на высоте в сто футов и полого ушли ввысь. Я поглядел через плечо вниз — там словно бы взорвался вулкан. Там пылала даже земля. В зданиях, где засели обороняющиеся, бушевало пламя. Ничто живое не могло там уцелеть.
— Карамба! — только и сказал наводчик. — Я же попросил не бросать!
— Поздновато отбой дали.
— Хитрец-один, я второй, баки не сбросил, — сообщил Диаз.
— Молодец. Держись рядом, вдруг еще цели будут.
— Хитрец, покрутитесь над городом, Хитрец! Город еще не взят целиком, можете понадобиться.
— Понял.
— Будьте осторожны, два "Мустанга" замечены к западу от города.
"Да и хрен с ними!", — почему-то подумал я.
Мы еще полчаса барражировали над Санта-Кларой, ожидая приказа разбомбить какое-нибудь укрепление каскитос, но потом получили приказ улетать.
— Пока, Лопес, — я осторожно покачал на прощанье крыльями и повернул на восток, к Майяри-Аррибе. Баки с напалмом все еще оттягивали крылья Диаза.
— Хитрец-один, это я… — раздался в моих наушниках неуверенный голос ведомого. — А с этой хренью вообще приземляться можно?
— Можно, — ответил я, а про себя подумал: "Но лучше не надо".
— Ладно… попробую… — сказал Адольфо.
— Оставляю это на твое усмотрение, — сказал я. — Сбросишь — никто не скажет ни слова. Только смотри, на пустырь там или в водоем какой, не в город…
Я крутил головой, стараясь не прохлопать приближение противника — сообщение о барражировавших над городом самолетах Батисты мне изрядно попортило настроение. Но их не было видно. То ли улетели, то ли не заметили нас (а мы их). Ну и ладно…
…Баки Адольфо не сбросил. И не струсил — сел-таки с этой смертью под крыльями. И я сел. А что нам еще оставалось?
Когда я заглушил мотор и вылез из самолета, ко мне подошел Геррера. Он уже слышал, что я, несмотря на приказ не стрелять, залил казармы напалмом.
— Я понимаю, слишком поздно дали отбой, — сказал он. Я кивнул.
— Именно так.
— Но в следующий раз все-таки постарайся не делать так.
Я снова кивнул. Мне было все равно, сколько и кого я там убил. Хосе был отомщен, остальное значения не имело.
…Ночью мне опять приснился тот вечер, когда Хосе последний раз играл нам на гитаре. Только в этот раз разговор был другим.
— Я отомстил за тебя, — сказал я.
— Я знаю. Даже под землей было жарко, — он закинул гитару за спину, словно винтовку, и улыбнулся. Она у него всегда была с перевязью, чтобы удобней было играть, не держа инструмент на весу.
— Куда ты теперь? — спросил я.
— Как куда? Дальше… туда, где еще не слышали моей гитары… — и, повернувшись, навсегда исчез в темноте. Я попытался пойти за ним, но опять увяз в густой мгле, как тогда… и проснулся.
И больше он никогда мне не снился.
Мой друг-психиатр, которого я встретил чуть погодя, сказал, что меня просто перестал мучить комплекс вины, и все. Я и в самом деле вспоминал теперь о Хосе не с болью, а лишь с теплой радостью на душе, так что, может, он был прав.
А утром война закончилась.
…За кулисами остались все те интриги, которыми было окутано ее окончание. Газеты всего мира сообщили, что 1 января 1959 года президент Батиста бежал в Доминикану на самолете, а страна перешла под контроль Фиделя Кастро.
На деле все было не совсем так. Фидель к этому времени вел переговоры с генералом Кантильо, командиром расквартированного в Сантьяго полка, о переходе правительственных войск на сторону повстанцев и захвате в плен Батисты. Был разработан соответствующий план, согласно которому гарнизон Сантьяго должен был поднять восстание против Батисты, которое поддержали бы и горожане, и другие войска. Однако хитрожопый генерал, как оказалось, играл в двойную игру. Батиста собирался передать власть военной хунте, в которой этот генерал занял бы не последнее место, а сам рассчитывал покинуть страну. Что он и сделал 1 января 1959 года, передав свои полномочия судье Верховного суда Карлосу Пьедре. Кантильо был назначен военным министром.
— Трусливое предательство! — выругался Фидель, узнав об этом. — Это же новый переворот! Нет, на таких условиях брататься с войсками нельзя! Мы опорочим себя в глазах народа!
По радиостанции, расположенной в Пальма Сориано, Кастро связался с Че Геварой и остальными командирами повстацев и велел ни в коем случае не прекращать боевых действий и не объединяться с регулярными частями.
2 января на всем острове началась грандиозная забастовка. Встал транспорт, закрылись магазины, перестали работать заводы и фабрики. Отряды Че Гевары и Сьенфуэгоса, реквизировав множество автомобилей, направились в Гавану. Фидель тем временем вел переговоры с офицерами расквартированных в Сантьяго частей. Вечером того же дня он с братом сумел убедить военных перейти на свою сторону — и въехал на джипе в освобожденный город. Его горячо приветствовали горожане — машину Кастро просто-таки засыпали цветами.
— На этот раз мы действительно победили! — сказал Фидель на митинге. — Американцы больше не будут тут хозяевами.
Сантьяго стал временной столицей новой Кубы. Объединенное войско, состоявшее из партизан и военных, выступило в поход на Гавану. Колонна, состоявшая из десятков грузовиков, танков и бронемашин, прошла от Сантьяго до Гаваны за несколько дней. Это был уже не рейд — скорее, просто переброска войск. Никто не стрелял в наших бойцов, никто не помышлял уже о сопротивлении. Фидель выступал в городах, рассказывал, как и что теперь будет по-новому устроено, встречался с делегациями, — словом, ковал железо, пока горячо.
Восьмого января Кастро с триумфом вступил в Гавану. Он въехал в город на танке при большом стечении народа, и люди радостно приветствовали его. Ярко светило солнце, звонили колокола церквей и гремели победные залпы батарей, а в гавани ревели сирены кораблей. Барбудос праздновали победу.
Мы тоже участвовали в этом празднике — наши самолеты прошли строем над городом. Два истребителя и "Кингфишер", следом — четыре вспомогательных "Цессны" и "Пайпера". Сверху я видел огромные толпы народа, заполнившие улицы. Все они, запрокинув головы, с восхищением смотрели на нас. Я был до крайности горд — я снова стал настоящим воздушным рыцарем, каким был когда-то, пока у меня не отобрали крылья. Радость переполняла меня настолько, что я отстал от товарищей и прокрутил над кварталами родного города серию бочек и петель — за что и был примерно взгрет по возвращении Геррерой.
— Бензин тратишь почем зря! — возмущался он.
— Еще чего! Это в честь нашей победы!
— Ну-ну, — сердито пробурчал он, но я видел, что в глубине души он понимает меня.
Через несколько дней мне показали американскую газету с большой статьей о Кастро и революции. Была и пара фотографий наших "Мустангов" в полете и на земле. В частности, там было сказано следующее:
"…в ходе военных действий партизаны использовали захваченные у правительственных войск военно-транспортные, вспомогательные и даже боевые самолеты. В этом им помогали дезертировавшие из ВВС пилоты. Известно, что они неоднократно бомбили позиции своих бывших товарищей, а также охотились на беззащитные пассажирские самолеты. Партизаны располагали как минимум одной эскадрильей, вооруженной трофейными истребителями. Эти самолеты вчера пролетели над Гаваной на параде, устроенном повстанцами в честь своей победы. Судя по свежим пробоинам, которые видны на одной из машин, правительственные войска храбро сопротивлялись еще долгое время после свержения президента…".
Я лишь от души посмеялся над этим бредом. Полеты пассажирских самолетов прекратились уже в марте 1957 года, еще до появления у нас первых аэропланов, поэтому даже теоретически я не мог сбить мирный лайнер. А дырки в фюзеляже моего "Мустанга" и вовсе наделали свои же, когда я перегонял его из США. С тех пор у нас так и не нашлось возможности залатать пробоины, — да и опасности они не представляли. Летает — и ладно.
