— Решето!.. А?.. Приходите ко мне на коньяк…
— Я не пью, — сердито сказал Краммер. — После коньяка трясутся руки. Когда вас положат ко мне на стол, я могу ткнуть скальпель не в то место.
Это была неслыханная дерзость. Штумм вдруг притих и оторопело посмотрел на Краммера. Эта тщедушная, но отчаянная медицинская козявка невольно внушала ему почтение.
Начальник госпиталя, придерживая рукой скачущее сердце, сказал, чуть заикаясь:
— Доктор Краммер… только оперирует… К сожалению, много работы… После операции раненые поступают к лечащим врачам. Крашке я осматривал. Состояние хорошее…
— Я хочу его видеть, — резко сказал Вайнер.
— Пожалуйста. Пройдемте.
— Останьтесь здесь, Штумм, — приказал Вайнер.
— Слушаюсь.
Вайнер вышел из кабинета в сопровождении начальника госпиталя.
В коридоре госпиталя стоял удушливый запах крови. Вайнер прикрыл нос надушенным платком. Несмотря на то, что фронт далеко, госпиталь был переполнен. Человеческие страдания, собранные здесь вместе, не вызывали у Вайнера сочувствия. Они только раздражали его. Ему хотелось поскорее уйти отсюда на морозный воздух. Поэтому разговор с Крашке был коротким.
— Как вы себя чувствуете?
— Ничего.
— Врачи говорят, что вы поправитесь, только не будете видеть одним глазом.
Молчание.
— Из какого оружия в вас стреляли?
— Из ручной пушки.
— Таких нету.
— Спросите у Зельца.
— Зельц умер две недели назад.
Молчание.
— Вы помните человека, который стрелял в вас?
— Да.
— И узнали бы его, если бы встретили?
— Еще бы!
— Хорошо. Когда вы поправитесь — вас приведут ко мне!
— А отпуск?
— Вы получите отпуск и деньги в придачу. Об этом позабочусь я.
Коля еще несколько раз возил молоко в Ивацевичи. Теперь это было проще. Козич выдал ему пропуск, боясь разорвать тоненькую, как лесная паутинка, ниточку, которая связывала его с неуловимым миром партизан. Кроме того, Козич забирал у Коли молоко и перепродавал немцам. Немцы покупали у него охотно. В Ивацевичи доходили слухи о случаях отравления оккупантов мышьяком, цианистым калием и еще какими-то ядами, поэтому немцы не без страха меняли на базаре сигареты и разную мелочь на продукты. Покупать у Козича было спокойнее, хотя прижимистый старик и драл втридорога да при этом еще долго объяснял, как трудно ему возить молоко из своей усадьбы чуть не за двадцать верст!
Коля старался попасть к Козичу в такой час, когда того не было дома. Но непременно дожидался возвращения его к обеду. Передавая ему привет от Тарасихи, он подробно рассказывал деревенские «новости», которые придумывал в течение долгого пути. Но о чем бы ни рассказывал Коля, Козич непременно сводил разговор к партизанам. И какие это удивительные люди, и как им худо приходится в зимних лесных снегах, и поесть-то им, бедненьким, верно, нечего! Как только Козич начинал жалеть партизан, Коля настораживался, лицо его оставалось простодушным, а внутри все напрягалось, каждый нерв, каждый мускул, будто перед прыжком через широкую канаву.
— Кто ж их, бедненьких, кормит-то? — спрашивал Козич.
— Люди, верно.
— Люди… — Козич вздыхал. — Я ведь тоже, чай, человек. Я б им удружил. И сало у меня есть, и мука, и пшена пару мешков найдется на кашу.
Козич вопросительно смотрел на Колю. Но Коля понимал, что это — ловушка, что верить Козичу нельзя, и говорил, глядя широко открытыми глазами прямо в лицо Козичу:
— Ой, Тарас Иванович, вы ж теперь в начальствах. Найдите их. Может, и верно люди голодуют в лесу-то.
— Найду, найду, — ласково пел Козич. — Ежели кто, конечно, поможет найти.
Когда Коля уходил, Козич крался за ним; не зайдет ли мальчишка в какой-нибудь дом?
А пока он выслеживал Колю, Варвара, торопливо накинув на голову платок, шла к дому тети Кати «за солью» или «за спичками». А за пазухой у нее лежал маленький сверток, обернутый в черную непромокаемую клеенку. Сверток, за который Козич дал бы очень дорого.
Коля знал, что за ним следит Козич, и шел не оборачиваясь. Весело поскрипывали за спиной санки. Похрустывал подмерзший снег. Светло было на душе. Хорошо провести врага, посмеяться над ним!
Обратный путь казался коротким. Знакомая тропа вилась меж голубых сугробов.
Коля шел и думал. Он любил так вот идти и идти, ничего не замечая кругом, и думать. О чем? Мысли бегут, сменяют одна другую. Легкие и хрупкие, как пар от дыхания, что серебряным инеем оседает на овчинном воротнике. В этих мыслях и далекий лесной лагерь, о котором столько слышал рассказов, и Сергей-богатырь, отбирающий автоматы у солдат, и рвущиеся на минах вражеские автомашины, и Еленка… Мысли о партизанах вызывают чувство гордости. А когда подумаешь о Еленке, тепло становится на душе. Тепло и тревожно. Почему?
Коля видит перед собой ее большие удивленные глаза, вздернутый нос. Чувствует в пальцах ее горячую ладошку…
Если бы мальчишки узнали, что он думает о Еленке, засмеяли бы. А вот Володька не стал бы смеяться. Где он сейчас? С осени пуст их дом в Серадове. Заколочены ставни и двери старыми досками. Может, он давно уже в каком-нибудь отряде?
Хорошо бы попасть в отряд! Автомат дадут, гранаты. И он, Коля Гайшик, будет выползать на дороги с толовыми шашками, грозный и неуловимый народный мститель. И рядом — Еленка — храбрый, верный товарищ. И взлетят в воздух мосты и эшелоны, склады и грузовики. Смерть немецким оккупантам!
Наступила весна. Подули теплые ветры. Под их напором снег стал пористым, потемнел, осел. Потянулись в низину к болотам тоненькие журчащие ручейки. Дороги и тропы расклякли. Все труднее становилось добираться связным из лагеря. Возить молоко в Ивацевичи стало невозможно, и Коля сидел дома. Перебрал с матерью картофель на семена. Прорыл канавки на огороде, чтобы в них отстаивалась талая вода. А по вечерам садился на крыльце, завернувшись в теплый отцовский тулуп, и смотрел на быстро темнеющее небо, следил, как одна за другой зажигались неяркие весенние звезды.
Почему не приходит Еленка? Ведь здесь же недалеко? Или что-нибудь случилось?
В один солнечный денек Коля пошел в Яблонку. Он шел медленно, помахивая прутиком, а очень хотелось бежать. Ему было страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда в первый раз вез молоко в Ивацевичи.
В дом Борисевичей Коля вошел никем не замеченный. Дверь в сени была открыта. В хате слышались звуки баяна. Коля без стука открыл дверь и вошел.
Прямо перед ним на лавке сидел Петрусь и, склонив голову набок, играл на баяне. За столом сидела Еленка, подперев подбородок кулачками, и, глядя в окно, слушала. Глаза у нее были печальные. Лицо казалось бледным и осунувшимся.
Коля долго стоял в дверях. Его не замечали.
Хата Борисевичей была похожа на все другие хаты. Такая же большая белая печь, те же широкие лавки вдоль стен, деревянный стол. Только кровать была городская. На никелированных шарах играло солнце. Коля бывал здесь и раньше, но как-то не замечал ни красиво расшитого полотенца возле голубого рукомойника, ни вышитых картинок на стенах. А теперь увидел все сразу и понял — вышивала Еленка.
Петрусь кончил играть, поднял голову и, заметив стоящего у порога хлопца, воскликнул:
— Это что за явление!
Еленка обернулась. Румянец вдруг залил ее щеки. Весело блеснули глаза.
— Коля! — радостно сказала Еленка, вскочила из-за стола и стремительно пошла к нему, протянув руки.
Коле вдруг показалось, что сейчас она обнимет его, он зажмурился, попятился и ударился головой о косяк.
— Ты чего? — засмеялась Еленка, стоя перед ним и протягивая руки. — Здравствуй.
Коля неловко пожал ее руки.
— Здорово, кум Авдей! — Петрусь подошел и хлопнул гостя по плечу. — Давно не видались. Сидай. Рассказывай, как там у вас?
Коля сел на лавку и степенно, как отец, пожал плечами.
— Живем помаленьку.
— Отец здоров?
— Здоров, только кашляет.
— По делу или так зашел?
— Так… Думаю, может, помочь что надо. Мужиков-то нет в доме. Не знал, что ты вернулся.
Коля опустил глаза.
— Это хорошо, что не забываешь. Еленка, доставай обед из печи! У нас сегодня, Микола, знатные щи с хряпой.
— Я обедал, — соврал Коля.
— Щи солдату не во вред.
Петрусь стал укладывать баян в самодельный деревянный футляр.
Коли искоса наблюдал за Еленкой, которая проворно управлялась ухватом в печи. Он видел, как напряглось ее лицо. Наверное, котел со щами был тяжел. Ему хотелось помочь ей, но сковывало присутствие Петруся.
Обедали молча.
После обеда Петрусь стал собираться в дорогу. Положил в мешок краюху хлеба, кусок сала, несколько луковиц.
— Далеко? — решился спросить Коля.
