За эту-то разведку, по слухам, командир дивизии и представил Прелла к Почетной медали конгресса. А Уинч после этой разведки заимел на него зуб.
Когда Стрейндж думал о собственном ранении, ему казалось, будто какие-то неземные силы сыграли с ним злую шутку.
Это случилось на Гуадалканале. Гораздо раньше, еще в январе. Его рота только что выиграла первый крупный бой, успешно завершив свою первую атаку. С двумя поварами Стрейндж пошел в расположение роты с пищевым довольствием. Временный лагерь был разбит на высоте, которую они заняли два дня назад. Какой-то полковник — штабист назвал ее Морским Коньком. Ребята, удобно расположившись на склоне, рассказывали кухонной команде, как прошел бой, и Стрейндж заметил в них какую-то перемену. Он не мог уловить, в чем именно она состояла. Просто они сделались другими. Неожиданно донесся шелестящий, едва слышный звук летящих мин, за ним чей-то резкий крик, все залегли. Стрейндж тоже плюхнулся плашмя на землю. Последовала серия взрывов, кто-то истошно заголосил. Когда он снова сел, то почувствовал, что немилосердно жжет ладонь. Горячий, острый, с зазубренными краями осколок величиной поменьше ногтя на мизинце, застряв в бугорке между средним и безымянным пальцами, торчал из мякоти чуть выше середины ладони. Пока Стрейнджу оказывали первую помощь, он опомнился и уже показывал ладонь ребятам. Сначала у него душа ушла было в пятки, но потом он сообразил, что ничего страшного с ним не случилось и что голосивший рядом солдат не убит и не изувечен, и начал смеяться. Через несколько минут уже стоял общий хохот. Чудно, Матушка Стрейндж пришел в гости к своим сынкам в роту и заработал медаль за ранение — «Пурпурное сердце». Крови на руке совсем не было. Очевидно, ранку прижгло горячим металлом. Осколок осторожно извлекли, и он положил его в карман. Ни капельки крови, остался только крошечный продолговатый прорез с синеватым оттенком. Дружно смеясь, ребята отвели Стрейнджа на КП и предъявили ротному, чтобы тот не зажал медаль. Фельдшер перебинтовал ему руку, и под общий смех, захватив судки, Стрейндж пошел с поварами назад.
Но потом ему было не до смеха. Всякий раз, когда он думал о случившемся, в нем подымалось раздражение. Он отчетливо помнил, как его охватил страх и смутное ощущение полнейшей беспомощности. И это было противно.
Наконец Стрейндж заприметил на прогулочной палубе свободное окно и, подойдя к нему, стал смотреть на береговую линию.
Здесь, дома, стояло лето, середина августа. Он закатал рукава халата и облокотился о раму. Легкий ветер шевелил волоски на руках.
Стоило ему подумать, и снова возвращался страх: будь осколок потяжелее, он прошел бы насквозь, а если бы он ударил посильнее и в голову, Стрейндж был бы мертв. Все эти «если бы» ровным счетом ничего не значили. Ни для кого, кроме него самого, Джонни Стрейнджа. Просто так случилось, что осколок попал в ладонь и он не получил смертельного ранения, вот и весь сказ. Каждый раз, когда он мысленно доходил до этого пункта, в нем подымались раздражение и злость.
Ему было больно сжимать и разжимать кулак. Когда он делал это, будто скребло в голове. Врач сказал, что в руке еще остался кусочек металла и об него трется сухожилие, об него или о нарост на кости. Извлечь металл — не шутка. Проблема в том, что от травмы и постоянной работы за шесть месяцев у него развился суставный артрит.
Вглядываясь в темные холмистые берега, Стрейндж глубоко вдыхал и выдыхал морской воздух, разрезаемый мерным движением парохода по безлюдной плоской солоноватой пустыне океана. Стрейндж был вовсе не против того, чтобы очутиться на родине. Стояла ясная тихая безлунная ночь, однако и берег, и море были залиты каким-то особенным бледным желто — розовым сиянием, которое шло неизвестно откуда. За ними смутно чернели горы, и тем яснее рисовались их очертания при свете заслоненных вершинами звезд, чем дальше отодвигались и пропадали вдали огни города. Стрейндж подумал, сколько же затемнений довелось ему повидать повсюду до самой Новой Каледонии.
Только через полгода кто-то из его поваров уговорил Стрейнджа показать руку врачу. Его тут же сунули в госпиталь и скоро эвакуировали самолетом. На Эфате заявили, что они не будут и пытаться оперировать на месте. Его придется отправить домой. Док, кроме того, сказал, что в Штатах есть лишь несколько хирургов, способных делать такие операции. А ему предстоит не одна. Придется пройти долгий и мучительный процесс лечения, но, в конечном счете, подвижность в руке восстановится на восемьдесят или девяносто процентов. Вся эта штука — результат того, что он не пришел сразу. Он должен был бы показаться, как только это случилось. И еще док сказал, что ему повезло: в армии это сделают на государственные денежки. Вот если бы он был заводским рабочим, такая халатность стоила бы ему страховки. Стрейндж не мог признаться, что ему было стыдно и неловко идти к врачу, когда госпиталь забит стонущими искалеченными людьми, — какими глазами он смотрел бы на них? Поэтому он слушал врача и молча кивал. Он никого не собирался уверять, и себя тоже, какой он несчастный из-за того, что ему наговорили такие ужасы насчет руки.
Еще там, на Канале, когда каша только заварилась, Стрейндж решил про себя: пока остается хоть малая возможность, он не будет подставлять задницу под пули.
Когда рота готовилась там к первому наступлению на высоту 52, все похватали винтовки. Снабженцы, шоферы, писари, ну и, конечно, Стрейндж со своей кухонной командой. Каждому хотелось участвовать в бою. Двух дней хватило Стрейнджу за глаза. Только последний псих станет соваться в огонь, если он вовсе не обязан. И когда Стрейндж ушел с передовой, за ним сначала потянулись повара и кладовщики. Остальные пришли на другой день. Никто не приказывал им идти в бой. Напротив, они должны находиться в тылу, стеречь ротное имущество и личные вещи и доставлять солдатам горячую пищу. Стрейндж требовал, чтобы это неукоснительно делалось — и только это. У них не всегда получалось с горячей пищей, зато им удалось уберечь от новоприбывшей части продовольственные пакеты с основным запасом и с НЗ. Когда готовилась высадка на Гуадалканале и батальон перебросили на Нью-Джорджию, Стрейндж следовал тому же правилу. В точности выполнять распоряжения, но не больше. И следить, чтобы его подчиненные делали то же самое. Если им прикажут быть на передовой в чертовых джунглях, они будут. Но только в том случае, если прикажут.
Конечно, тебя может стукнуть и во время воздушного налета, они бывали каждый день. Не обязательно, чтобы на передовой. Однако по сравнению с тем, что с тобой может случиться на переднем крае, такая вероятность ничтожна.
Как и многие разумные люди, понаторевшие в счете и словесах, Стрейндж быстро сообразил, что проигрыши и выигрыши в этой войне будут зависеть от процентного соотношения промышленного производства и вообще от средних цифр, а не от героических подвигов. Возможность уцелеть определяется тем же.
И все-таки он остался со своими. В любой момент он мог забежать в медпункт, показать руку и преспокойненько отправиться в тыл, и все-таки он остался со своими. Даже сейчас ему было не по себе от того, что пришлось распрощаться с ротой. Стрейндж был достаточно понятлив, чтобы сообразить, насколько это противоречит здравому смыслу.
Отведя взгляд от ночного моря и темнеющей вдали береговой линии, Стрейндж выпрямился и огляделся вокруг. Вдоволь насмотревшись на родимую землю, народ постепенно расходился. Стрейндж снова облокотился на раму.
После перевода с форта Камехамеха в Скофилд, к Уинчу, и женитьбы изменилось не только житье Стрейнджа — изменились все его жизненные планы. Он смачно сплюнул в окно, ветер подхватил плевок. Вернее, жизненные планы Линды Сью. Я не намерена всю жизнь оставаться женой штаб-сержанта, повторяла она. Накопленные две тысячи надо отложить на после войны и купить ресторанчик. Еще пару годков назад Стрейндж считал, что завербовался на все тридцать лет, а теперь — получит свой ресторан.
На первые же деньги Линда купила машину, нанялась в Гонолулу кассиром в шикарный ресторан, поступила на курсы официантов. И ее получки, и Стрейнджево денежное довольствие — все шло на сбережение. Осенью 1941–го он прикинул, что будет достаточно очередного трехгодичного срока. Тогда он бросит армию, и Линда получит свой ресторан.
Потом, в декабре, напали японцы, но две тысячи долларов были в целости и сохранности дома у Линды. Она добавляла к ним свой заработок и получала, кроме того, сколько разрешалось по его аттестату.
Стрейндж ни с кем не поделился планами насчет ресторана. Ему было неловко говорить, что он собирается бросить армию, и особенно ребят в роте. Пару раз он чуть было не рассказал обо всем Уинчу. Но он помнил, что творилось с Уинчем, когда он сообщил, что женится, и это удерживало его. Как только Уинч не издевался над ним, дежурка ходила ходуном от его гогота и топота. Стрейндж тогда едва не поссорился с Уинчем насмерть.
