Стрейндж считал, что в большом салоне был полный порядок и дисциплина. То есть порядок, когда нос привык к вони и ты избавился от впечатления, суеверно рождавшегося где-то в темных уголках сознания, будто попал в жуткий, сверхъестественный мир с ведьмами на помеле и всяческой чертовщиной. Впечатления, будто прямо перед тобой разверзлась на пароходе преисподняя, нагонявшая ужас на наших набожных бабушек. Местечко и впрямь смахивало на ад. Повсюду щипчики да ножички, трубки да иглы, снующие бесенята да окровавленные мученики. Они наказаны и платят за человеческие грехи. Большой салон часто казался Стрейнджу хранилищем или музеем, где собраны все людские пороки и зло.
Стрейндж не был верующим. Или, по крайней мере, был не очень верующим. Лучше всего сказать — плохим верующим. Он не очень-то умел жить по святым заветам. Но Стрейндж верил в бога и знал, что ему когда-нибудь придется искупать вину. Поэтому ему не обязательно было иметь особо богатое воображение, чтобы представить большой салон сущим адом, где в один прекрасный день он тоже будет расплачиваться за свои прегрешения.
Как и многим другим, Стрейнджу было противно заходить в салон, вдыхать его спертый воздух, даже притрагиваться к дверным ручкам. Он до умопомрачения боялся заразиться. Но стоило пересилить отвращение, как он начинал понимать, до чего же замечательно тут все поставлено. Как и положено в аду, подумал Стрейндж.
Особо тяжелые лежали в углу. Их отгородили от остальных ширмами. Обычно там было тихо, но случалось, оттуда доносились негромкие неприятные звуки, и они казались еще слышнее в общей тишине. Какое-то бульканье, сипение, хрип, что-то лопалось и стучало. Туда никого не пускали. Если развить сравнение дальше, то, как часто казалось Стрейнджу, отделение особого ухода было похоже на седьмой круг ада. Самый нижний и самый страшный.
Если бы не Прелл, Стрейндж, наверное, никогда не узнал бы салон так хорошо, как он знал его сейчас. Он каждый день подолгу бывал у Прелла, стараясь подбодрить приятеля разговорами и шуточками. Ни для кого он не сделал так много, как для Прелла. Во всяком случае, на этой вшивой посудине. За все плавание он ни разу даже не заглянул к Лэндерсу, Уинчеву писарю. Лэндерс ведь пришел во время войны, добровольцем. А Прелл, как и Уинч, был еще в той, довоенной роте.
Стрейндж со своей дурацкой ладонью попал в морской госпиталь на Эфате, одном из островов Новых Гебрид, неделей раньше Уинча. Когда он прощался с ротой на Нью-Джорджии, тот выглядел вполне здоровым и в форме. Бобби Прелла переправили туда на несколько недель раньше, когда у них начались тяжелейшие бои.
Стрейндж вполне допускал, что Уинч просто — напросто решил: хватит с него воевать, пора выбираться домой, в Штаты. Стрейндж знал, на что способен Уинч, он сумеет провернуть и не такое. Если, конечно, он действительно знает, чего хочет.
В госпитале на Гебридах поговаривали, что у Уинча что-то с сердцем. Точно так же утверждали, что Преллу оттяпают ногу, а то и обе. Но ни по тому, что Уинч делал, ни по тому, как выглядел, в нем нельзя было угадать человека, недавно перенесшего инфаркт, да и Прелл нисколько не походил на ягненка, который ни за что ни про что даст оттяпать себе ногу, не то что обе.
Кроме того, говорили, что командир дивизии представил Прелла к Почетной медали конгресса. Однако когда Стрейндж поделился новостью с Уинчем, тот лишь презрительно фыркнул. Если кто и мог знать что-то определенное насчет Преллова представления, то это, конечно, его непосредственный начальник, первый сержант Уинч. Но Уинч сказал, что он не слышал ничего подобного. Судя по всему, Прелл тоже ничего не знал. Стрейнджу казалось, что если он нажмет на Уинча и тот подтвердит слухи о представлении Прелла к высшей военной награде, то это может пойти ему на пользу.
Прелл был не то чтобы подавлен, угнетен или расхотел жить — ничего подобного. Это было не в его правилах, и не в правилах Уинча. Прелл так же сволочился и кусался, как всегда. Он оставался все тем же заносчивым и упрямым ослом, какие водятся только в Западной Виргинии. Верно, поэтому его так недолюбливал Уинч и так любил Стрейндж.
Прелл и сейчас делал вид, что ему все нипочем, но сообразительный Стрейндж чувствовал червоточину в его хорохорстве. Как будто внутри у него вырос комок безнадежности. Комок отвердел, покрылся коркой и вроде бы не давал о себе знать, но каждую минуту мог вспухнуть, прорвать стенки и выплеснуть зловонную жидкость. Если такое случится, Преллу несдобровать. Поэтому известие об ордене, даже непроверенное, могло бы подействовать как хорошее лекарство.
Но Уинч и словом не обмолвился, даже если что и знал.
Стрейндж давно научился ладить с ним. Это не так уж трудно. Надо просто помнить, что он чокнутый, и делать на это скидку. Да и всем хорошим, что произошло со Стрейнджем за эти три года, он был обязан Уинчу. Стрейндж никогда не забывал об этом.
В начале 1940 года, когда дивизия стояла на Оаху и размещалась в Скофилдских казармах, задолго до вероломного нападения японцев на Перл-Харбор, Стрейндж был помощником повара в одном из подразделений береговой артиллерии, расквартированном в форте Камехамеха, в звании специалиста 4 категории и без всяких надежд на продвижение. Его приехал проведать Уинч, с которым они пять лет назад вместе служили в одной части в Форт-Рили, штат Канзас, и предложил перевестись в пехотное соединение в Скофилд. Предложение было незавидное. Форт Кам был расположен неподалеку от Гонолулу, у артиллеристов было два собственных пляжа, и Стрейндж получал жалованье специалиста 4 категории. Но Уинч пообещал, что через три месяца его сделают сержантом и назначат начальником кухни-столовой в его роте — он хотел избавиться от прежнего. В те старые добрые времена кухонные сержанты на месте записывались на новый срок, как только истекал старый, чтобы сохранить должность. Стрейндж согласился. Все вышло в точности так, как обещал Уинч.
Переход повернул всю жизнь Стрейнджа. Получив порядочное повышение в жалованье, он выписал из Техаса свою девушку, та приехала, и они поженились. Стрейндж не мог бы рассчитывать на такую роскошь, по меньшей мере, еще года три. Теперь же, будучи в категории штабных, он получал семейную надбавку для военнослужащих сержантского состава и гарнизонную квартиру. Стрейндж оставил холостяцкие привычки, перестал тратиться на выпивку и проституток, остепенился. С Линдой Сью под боком это вышло проще простого. Она даже начала откладывать деньги. К концу 1941 года, когда напали япошки и началась война, они скопили две тысячи долларов.
И всем этим он был обязан Уинчу. Стрейндж понимал, в каком неоплатном долгу он перед ним, понимал, что ему нечего и надеяться на то, чтобы достойно отблагодарить его. И если Уинчу нравилось выставлять себя помешанным, откалывая всякие сволочные штуки, Стрейндж не собирался останавливать его и читать мораль. Да и бесполезно. Утихомирить Уинча — все равно, что остановить стихию, ну, как ураган на экваторе.
На пару с Уинчем — помог и кое-кто из новых сержантов — они сделали роту одной из лучших в дивизии. Может быть, самой лучшей, какая вообще когда-либо была в дивизии. Кто-кто, а Стрейндж будет помнить об этом всю жизнь. И вот теперь их старое хозяйство развалилось. Война безжалостно кромсала роту, рвала на клочки. Впрочем, для того ее, верно, и создавали и готовили, чтобы калечить и уродовать. Не вечная же она. Сейчас, когда его там нет и Уинча тоже нет, она словно бы перестала существовать. Но все равно Стрейндж никогда не забудет ее.
Мы были всякими, но дело свое знали, это факт, в сотый раз с каким-то мрачным удовольствием твердил про себя Стрейндж. Пусть о нас говорят что угодно, мы были настоящими кадровыми военными. Он не заметил, что думает в прошедшем времени.
Если рота чего-то стоила, такой ее сделал не кто иной, как сумасшедший Март Уинч. Он действовал не как все, был нахрапист, плутоват, а то и подловат. Но результатов добивался таких, какие под силу разве что безумному гению. Поэтому Стрейндж не мог не любить его.
Да, он был горой за Уинча и мирился с его выходками, но особую слабость он питал к Бобби Преллу.
Сразу же, как объявили о начале войны и они еще были на Оаху, дважды выпадали такие минуты, когда Стрейндж, глядя на Линду, жалел, что женился. Частично в этом был виноват Прелл.
Стрейндж клял себя за такие мысли на чем свет стоит. После нападения японцев на Перл-Харбор рота немедленно заняла оборонительные позиции, и он вообще не так уж много виделся с Линдой. Скоро жен и членов семей и вовсе эвакуировали в Штаты. Два раза до ее отъезда Уинч давал ему увольнительную в город на всю ночь, и он ехал к ней в гостиницу. И оба раза у него возникало чувство, что он поспешил с женитьбой — война ведь. Было бы куда проще и приятней подцепить дешевочку. Никаких слез и разговоров о расставании. Линда не могла взять в толк, почему он не едет с ней, только и знает что свою роту.
