«Если правую руку повернуть вдоль стержня, то четыре пальца укажут направление электрического тока в обмотке катушки…» Ничего не понимаю, — глушила Лия себя физикой. — А если будет ребенок?»
— Очень красивый будет ребенок, — сказала она совсем громко, и тогда открылась дверь, и Санькина мать стала ругать Лию, что та жжет «обчее лектричество».
— На чужое, на дармовщинку хотишь? А ну спать иди!
— Не пойду, — зло сказала Лия.
— Как так? Да я тебя силком поведу! Думаешь, по-твоему будет! — И дворничиха потащила Лию в коридор. — Ой, да тут заперто! Санька, чего заперлась? Открой! — Она забарабанила в дверь.
Скандал вышел невообразимый. Соседи немедленно высунулись из комнат. Пьяный Санькин родитель, управдом, открыв рот, бессмысленно глядел, как Санька оттесняла мать, пропуская испуганного студента к входной двери.
— Спортил девку! — кричала дворничиха, дубася Саньку.
— Тихо, мамаша! Людей постесняйтесь! — шипела Санька.
— Спать надо, — ворчали соседи, но почему-то не расходились.
— А ты тоже хороша, — напустилась Санька на Лию. — На кухню пошла!.. Я за твоей каргой сколько ходила, а ты уж ночки не могла посидеть на Курском! Сволочь, вот ты кто. — И забрала свою постель и тряпки из шифоньера.
Лия проплакала до рассвета, понимая, что Санюра в чем-то права, но эта «карга» не позволяла ей мириться первой. А через четыре дня пьяный управдом, который уже привык, что дочь живет отдельно, поругавшись с Санькой, устроил Лии безобразный скандал. Грозился отнять комнату, а потом стал хулиганить и лезть, и Санька два раза нешуточно съездила его по шее, помирилась с Лией и простила ей. И Лия тоже простила. Они всхлипывали, обнявшись, и разомлевшая Лия наконец спросила:
— А не боишься, что будет ребенок?
На что Санька шутливо махнула рукой: мол, волков бояться… и улыбка у нее была лукавой и гордой, хотя студент Виктор (Лия это знала) больше не звонил.
— Да, жизнь — это борьба! — вздохнула Лия, подымаясь на бугор. Эту фразу часто повторял отец и почти всегда не к месту. И, повторив ее сейчас, тоже не к месту, Лия улыбнулась и вошла в церковь. Все спали, один лишь допризывник Гошка сидел на табурете возле верстака.
— Садитесь, — сказал он, вставая.
«Очень симпатичный мальчик. Как бы эгоистка Карина его не испортила», — подумала Лия, забывая, что Гошка здесь, на окопах, а Карина с матерью уже далеко за Москвой. Ведь вчера — нет, уже позавчера! — утром Лия, преодолевая свою несокрушимую застенчивость, пришла к ним прощаться.
— Вы едете, и я тоже, — сказала она. — Меня берут на окопы.
— Как я вам завидую, девочка! — Елена Федотовна поднялась с пола, где тщетно пыталась обвязать двумя шарфами расползающийся чемодан.
— Мама хочет сказать, что я мешаю ее героизму, — съязвила Карина.
— Что ты, Карик? — смутилась Елена Федотовна и снова повернулась к Лии: — Я вас люблю и уважаю. Берегите себя, пожалуйста.
— Я хотела на фронт… Не взяли… Может быть, с окопов удастся…
— Да, я вас понимаю, девочка… Только берегите себя, пожалуйста. Дайте я вас перекрещу.
— Мама! — крикнула Карина.
— Я неверующая, — тихо сказала Лия. Ей было неловко.
— Да. Я знаю. Я тоже неверующая. Но на кого еще надеяться? — Она неумело, видимо, забыв, как это делается, перекрестила Лию.
— Не бойтесь, — шепнула. — Христос — для всех. Только, пожалуйста, останьтесь живы…
— Вам не холодно? — спросил Гошка, с любопытством глядя на рыжую девушку.
— Нет, что вы! Это так взбадривает. Мне Елена Федотовна посоветовала, — как бы извиняясь, что полезла в октябрьскую воду, ответила Лия. — А Рина, наверно, уже в дороге, — поторопилась перевести разговор.
— Наверно, — согласился Гошка. — А вы спать не будете?
— Не знаю. Боюсь, не засну…
«Бедная», — подумал он, а вслух сказал:
— У меня тоже бессонница.
— Это потому, что очень много впечатлений, — ответила Лия. — Как вы думаете, завтра мы много выроем?
— Посмотрим. Положение очень тревожное.
— Представляю.
— Вы умеете хранить военную тайну? — вдруг спросил Гошка, весь переполненный новостями.
— Не знаю, — испугалась Лия. — Мне ее никогда еще не доверяли.
— А слово дать можете? — спросил раздраженно, боясь, что еще немного, и он выложит ей военные секреты, не получив никаких гарантий.
— Могу, — улыбнулась Лия. — Могу комсомольское. Хотите?
— Хорошо, — обрадовался он. — Положение очень тяжелое. Так что вы завтра особенно много не ройте. Нам отсюда уходить придется.
— Как? — недоуменно вскрикнула Лия.
— Скорее всего, пешком, — не дал он ей договорить. — Обещали вагоны, но они вряд ли прибудут.
— Это неправда. Не сердитесь, но я не верю. Откуда вы знаете?
— Знаю.
— Вам капитан сказал?
— Это неважно. Только не думайте, что я трус.
— Бедный, я ничего не думаю. Я только не могу поверить. И почему это он вам сказал? Почему он всем не сказал? Или все уже спали? Простите, я ничего не понимаю. Зачем же нас сюда привезли? Гоша, ради бога, скажите? Это шутка, да?
— Нет. — Он мотнул головой. — Но помните, вы дали слово. Нас привезли копать оборону. Но фортификаторы, подлецы, бежали, потому что немцы близко. Понимаете?
Они говорили шепотом в огромной, наполненной храпом церкви, но Лии казалось, что допризывник кричит ей в ухо через рупор.
— Вам нельзя в плен попадать! — шепотом орал Гошка.
— Да-да… Я понимаю. Спасибо… Я хотела пойти на фронт. Меня не взяли. Разрешили только в госпиталь, санитаркой. Но я уже была санитаркой. Дома… — Она потупилась, словно боялась обидеть покойную маму. — Я умею стрелять из винтовки. — И она с надеждой посмотрела на Гошку, будто он был начальником арсенала.
— Шофер сказал — никакого оружия не будет. Эта Домна просто врала. Удирать будем. А дали бы винтовку, никуда б не ушел.
— И я, — вздохнула Лия.
Гошка посмотрел на нее с сомнением, но промолчал. Ему не хотелось портить такой хороший ночной разговор. В заброшенной церкви, среди спящих женщин, только они двое бодрствуют. Горят две керосиновые лампы. В разбитое стрельчатое окно виден край освещенного луной облака. Ночь стоит тихая, может быть, первая бессонная ночь за всю его жизнь, если не считать нескольких ночей на крыше во время налетов. Но тогда на чердаках было полно народа, а сейчас они одни.
«Она ничего… Мужественная, — наконец подобрал он подходящее слово. — Ледяной водой обливалась. Б-р-р… — задрожал от воображаемого холода. Стрелять — не копать. Может, и вправду умеет… Я тут один среди оравы женщин. И она тоже одна», — подумал он и проникся к Лии добрым чувством, то ли из-за ее одинокости и заброшенности, то ли оттого, что она разговаривала с ним, как со взрослым, и не гнала спать.
— Обстановка очень тяжелая, — снова повторил, вовсе не придавая этим словам того значения, которое они имели для всех, в том числе для Лии.
Несмотря на то что немцы шли по его земле и он, вполне сносно зная географию, по сводкам Информбюро с недельным или полуторанедельным запозданием узнавал, где сейчас проходит линия фронта, общее положение его как-то мало тревожило. Война вообще казалась ему его личной удачей, и теперь, когда он на нее почти попал, ему не терпелось подойти к ней еще ближе, впритык, получить винтовку, ручной пулемет или «максим» (об автомате ППШ он и не мечтал) и делать то, что делают настоящие парни в кинофильмах. Он был неглупый мальчик и на многие вопросы мог бы ответить толково, но само его существо было пока глупее его разума, и он весь рвался туда, вперед, за реку и тишину, где весь мир в его представлении стреляет, тарахтит, рвется, горит, вспыхивает и кричит «ура!».
— Но как же это вышло?.. — спросила Лия, как-никак она была старше Гошки. Она сейчас чувствовала его таким близким, почти родным, что, пугаясь собственной смелости, выдавила:
— Как это допустили?
— Внезапность нападения! — отмахнулся он, пребывая еще в приподнятом состоянии: ему слышалась пулеметная стрельба и виделись падающие немцы с задирающимися кверху стволами винтовок.
— Я, знаете, плохой политик, — шептала Лия, — но мне очень не нравился договор с Гитлером. Меня это оскорбляло: с такими людоедами здороваться за руку. Нет, это было очень неприятно…
— Дипломатическая хитрость. Нам нужно было спасти украинцев и белорусов, — небрежно сказал он, хотя два года назад ему самому этот пакт был не по душе.
Белорусы и украинцы были какие-то абстрактные, а сражения, которые он рисовал цветными карандашами (а еще чаще представлял их себе перед сном или во сне), были реальными и понятными. После заключения пакта он уже не знал, можно ли рисовать на вражеских касках свастику. На касках англичан можно было писать «фунт стерлингов», но это не так впечатляло. Свастика же была привычной и ясной, и по ней он бы ни за что не промахнулся.
