Пан Чак научился разгадывать тайну мины. Он обезвреживал их на дне реки, чтобы партизаны могли перейти ее вброд, минировал мосты и переправы, чтобы задержать самураев.
Командир взвода полюбил Пан Чака. Однажды он сказал:
— Теперь я научу тебя, как стать минером.
— А разве я еще не минер? — удивился Пан Чак.
— У тебя хорошие руки, — ответил командир, — они чувствуют мину и понимают ее. Но ты очень горяч. Ты забываешь об опасности. Значит, ты не минер.
Пан Чак стал действовать осторожнее. И все-таки однажды он потерял бдительность. Как это получилось, Пан Чак не помнит, он не слышал даже взрыва. Что-то щелкнуло, будто захлопнулась шкатулка, — и он увидел свои окровавленные, обожженные руки. На клочья кожи налипли комки земли. Инстинктивно повернулся спиной к командиру взвода. Не надо, чтобы заметил командир. Надо отойти за сопку, перевязать пальцы и продолжать работу.
Пан Чак поднялся с земли и спрятал руки в карманы. Он смотрел на командира, который в десятке метров от него снимал мины. Пан Чак пошел в сторону. Он чувствовал, как горячие струйки бежали по ногам.
Почему так много крови? Как же он теперь посмотрит в глаза командиру? Тот столько возился с ним, столько раз предупреждал! А что командир скажет минерам? И что скажет своему начальнику? Ведь командир всюду хвалил его, говорил, что он — лучший минер, учил его больше, чем всех других, верил в него. А он?
Пан Чак шел медленно, поглядывая назад: не остается ли след? Белье прилипает к ногам. Что же теперь делать?
Он зашел за выступ скалы, обернулся и быстро вытащил руки из карманов. Нет, скрыть не удастся. Попытался разорвать нижнюю рубаху. Надо было перевязать пальцы. А потом? Как он подойдет к командиру? Что скажет?.. Какая крепкая рубаха…
Пан Чак очнулся в подвале большого дома, где разместился походный госпиталь. Это единственное крупное здание, которое не успели взорвать японские солдаты перед отступлением. Лампа горела тускло, но и в полумраке он сразу узнал эту спину, узнал голос.
— Жалко Пан Чака, жалко хороших рук Пан Чака.
Пан Чак мгновенно закрыл глаза. Командир жалеет его! Лучше бы ударил или отдал под суд.
— Суставы не повреждены, — слышит он женский голос, — просто потерял много крови. Все обойдется, можете спокойно идти.
Что же он так трусливо прячется от командира? Он считал, что ничего не боится. Он думал, что мужество — это ползать под носом у врага и снимать мины. Нет, вот когда надо проявить мужество. Надо посмотреть в глаза командиру.
Он наконец решается, но поздно. Тот уже у двери. Пан Чак окликает его и пугается собственного голоса: тихий и дрожащий. Командир не услышал.
На пальцах целые клубки бинтов.
Подходит сестра, спрашивает, как он себя чувствует, не хочет ли пить, не надо ли чего.
Почему с ним так возятся? Он ведь подвел командира и товарищей. Ему ничего не надо. Хорошо, что сестру позвали и она ушла. Он не может выносить их заботы. Он их всех подвел.
Раненый на соседней циновке перестал стонать, и Пан Чак слышит, как тикают часы. Откуда в подвале часы? Он отодвигается от стены, смотрит вверх. Часов нет, и тиканья не слышно. Голова опять склоняется к холодному камню.
«Тик-так, тик-так, тик-так…» — слышит он отчетливо.
Мина! Мина замедленного действия с часовым механизмом.
Он подзывает сестру, объясняет ей.
— Успокойтесь, Пан Чак, — говорит она ласково, — вы все время бредите минами. Здесь нет мин. Здесь госпиталь.
— А часов нет поблизости?
Она смотрит на свои ручные часы.
— Нет, нет, сестра, стенных часов?
Она улыбается:
— Успокойтесь, прошу вас.
— Хорошо, хорошо, — кивает он головой. — Конечно, здесь нет мин, нет часов.
Он не будет больше отрывать сестру от дела. У нее столько тяжелораненых! И все они спокойно лежат и не дергают ее поминутно. Сосед справа ранен в живот, но еще ни разу не позвал ее. Он уткнулся в стену и спокойно лежит. Сосед слева спит, и только из-за него, Пан Чака, сестре нет покоя… Но ведь ошибиться он не мог. Он отчетливо слышит, как тикают часы. Да и камень этот вынимали из стены. Сразу видно.
Он зубами разрывает бинт и разматывает его. Потом на втором пальце, на третьем. Бинты еще не успели присохнуть. Только почему их так много, и опять столько крови?! Пан Чак вытаскивает камень. Весь камень в крови. Пан Чака мутит. Голова опускается на подушку. Он дремлет. Сколько времени прошло, он не знает. Придя в себя, смотрит в образовавшуюся дыру. Перед ним мина замедленного действия. Он отчетливо видит в полумраке ее механизм, а чуть дальше контуры ящика. Он знает: там взрывчатка.
«Тик-так, тик-так, тик-так…» — слышит он размеренный, спокойный ход часов. Стрелка на красной черточке, — значит, мина на боевом взводе. Он всматривается в тонкие деления шкалы. Завод сделан на двадцать четыре часа. Японцев вышибли отсюда на рассвете, но ведь уже снова светает… Надо немедленно повернуть кольцо — и часы встанут, взрыва не будет. Надо сделать большое усилие, чтобы повернуть кольцо. Хорошо, что оно не гладкое, а с насечкой. Липкие пальцы не будут скользить.
* * *
Три месяца Пан Чак лежал в госпитале. Врачи вылечили ему пальцы и сказали, что скоро он опять сможет ставить и снимать мины. К нему приходил командир взвода, смотрел на его пальцы и улыбался. Потом товарищи рассказывали, что командир опять ставит его в пример. Значит, командир доволен им. Значит, он немного загладил свою вину.
А вот теперь опять на душе тревожно. Его товарищи сражаются, а он приехал в Пхеньян, где не идут бои и нет мин… Надо скорее разыскать сторожа с горы Моранбон, товарища Ван Гуна.
* * *
Сторож сидел на пороге своей хижины, лениво посасывая трубку, и вид у него был усталый, безразличный. Пан Чак поклонился, а Ван Гун, что-то пробормотав в ответ, принялся рассматривать свою трубку, будто видел ее впервые.
Пан Чак произнес пароль, заранее представляя себе, как удивится и обрадуется Ван Гун, узнав что перед ним партизан. Он ожидал, что лицо сторожа мгновенно преобразится, что тот вскочит и засыплет его вопросами. Но Ван Гун даже не поднял на него глаз. Он начал раскуривать почти погасшую трубку, и Пан Чак испугался: да тот ли перед ним человек, который ему нужен?
А сторож, раскурив трубку, нехотя ответил на пароль, медленно поднялся и, позевывая, безучастно сказал:
— Пойдем в комнату.
Они уселись на циновке, но и здесь Ван Гун не спросил, как идут дела. Он задал несколько вопросов, по которым Пан Чак понял, что его проверяют, действительно ли он прибыл из партизанского отряда. Затем Ван Гун начал говорить, что положение в городе тревожное, что на ноги поставлена вся полиция и потому надо вести себя очень осторожно.
— А ты не сразу получил ответ на пароль и уже растерялся, — закончил он свои нравоучения.
Пан Чак вскипел, но заставил себя сдержаться.
Значит, это он нарочно медлил с отзывом. Решил партизана испытать. Будто Пан Чак без него не знает, что надо вести себя осторожно.
— Сейчас здесь соберутся члены стачечного комитета, — добавил Ван Гун, — можешь остаться и послушать.
Пока собирались люди, да и потом, когда они сообщали о положении дел на предприятиях и высказывались о дальнейшем ходе забастовки, лицо Ван Гуна оставалось безучастным. Можно было подумать, будто ему безразлично, о чем здесь говорят. Казалось, если рядом рухнет сейчас гробница короля Кы Дза или в хижину вдруг заявится сам генерал-губернатор, Ван Гун и тогда не поднимет головы.
А потом Пан Чак слушал его выступление и понял, с какой заразительной страстью, с какой неотвратимой логикой может говорить этот человек, как преображается его лицо, когда он зовет к борьбе.
После совещания все ушли через скрытую в другой комнате дверь. Пан Чак тоже поднялся, но Ван Гун задержал его. Удобнее уселся на циновке и медленно, точно вспоминая какие-то события, начал говорить:
— Широкая и бурная река отделяла лучезарный берег от страшного ада, в котором мучились и в муках умирали люди. Самые умные и отважные, не желавшие покоряться, пытались найти путь на другой берег, смело бросались в пучину, но гибли на подводных порогах и в мутных водоворотах. И люди уже не верили, что можно выбраться в светлое царство на противоположном берегу. Шли годы, десятилетия, находились новые смельчаки. Их постигала та же участь, потому что в бурные потоки они бросались вслепую.
Но пришел богатырь, который вобрал в себя мудрость всех людей мира, и ему стало видно, почему гибли смелые и мужественные. Он увидел тот единственный путь, по которому можно выйти на лучезарный берег. Он собрал вокруг себя верных друзей и указал им этот путь и назначил день штурма, потому что выступление раньше или позже этого единственного дня было смерти подобно. И он повел их через водовороты и пороги, через бушующую стихию, и миллионы людей ринулись за ним.
