Силуэты надворных построек расплывались в темноте. Где-то далеко залаяла собака. Шум, доносившийся из трактира, звучал здесь, на воле, приглушенно и казался нереальным. Хольт зябко повел плечами.
«Вверх по лестнице, и последняя дверь налево…» Он уже овладел собой. Недаром говорят, что мечты лгут! Жизнь ни капли на них не похожа. Так стоит ли вечно чего-то ждать! Он сделал несколько шагов дальше, в ночь; пьяный гомон куда-то канул, кругом стояла тишина. Из трактира высыпали крестьяне.
Хольт обошел кругом и через ворота проник во двор. В этом длинном коридоре он чувствовал себя как дома, будто с детства был с ним знаком, да и по этой лестнице он поднимался сотни раз… Несколько дверей из грубых досок, точь-в-точь как у них дома на чердаке, где он тайком рылся в старых ящиках, с трепетом ожидая чудесных открытий… Он притворил за собой дверь и огляделся в тесной каморке. Ощупью пробрался мимо кровати и надолго застыл у открытого окна, прислушиваясь к замирающим вдали голосам друзей.
В сущности я всегда был одинок, даже дома у мамы. В сущности я всегда тосковал — о ком-то и о чем-то. Тосковал и — боялся. Приди же! Мгновенье — и ты будешь здесь, полускрытая темнотой.
Она увлекла его от окна и откинула пуховую перинку. Платье ее зашуршало. Он делал все машинально, словно в забытьи, и только когда его нетерпение наткнулось на какой-то неразвязывавшийся шнурок, сердце оглушительно забилось и не утихало до тех пор, пока он не лег с нею рядом и не почувствовал всем телом ее тело.
Над кровлями крестьянских домишек взошло утро. Хольту оставалось поспать какой-то час до того, как заверещит свисток Барта. Проснувшись, он подставил голову под водопроводный кран. Потом все они работали в поле.
Два дня грузили на фуры собранный урожай. Руки и плечи болели. На третий Вольцов решил, что с него хватит.
— Такое штатское занятие не по мне! — заявил он. — Пошли купаться!
В поле они не вернулись. После обеда незаметно уложили свои рюкзаки и зашагали на станцию. Хольт окинул прощальным взглядом деревню, трактир. Пока ехали, он молча сидел у окна, не слыша обращенных к нему вопросов Вольцова.
Он размышлял, оправдала ли действительность его ожидания, познал ли он те восторги, что сулили ему воображение и мечты… Ведь он даже имени ее не знает. Он думал о Мари Крюгер. Думал об Уте.
На другой день они увязывали на вилле Вольцова поклажу в большие тюки. При мысли о предстоящей встрече с Мейснером и о последующем побеге в горы Хольтом овладело беспокойство; после некоторого колебания он объявил:
— Мне надо еще кое-куда наведаться.
— Куда это ты собрался? — с удивлением спросил Вольцов.
— К Барнимам.
Вольцов скорчил недовольную гримасу.
— Все за юбками бегаешь! Ладно, ступай, но чтобы ни одна душа тебя не видела.
Хольт помыл руки над кухонной раковиной, почистил ногти кинжалом и причесался. Когда он позвонил у дверей Барнимов, на него напала внезапная робость — с какой радостью он повернул бы обратно! Его заставили долго ждать в холле. Но, увидев Уту, он начисто забыл свои сомнения. «Она вошла, как богиня!» — мелькнуло у него в голове, — эту фразу пел Каварадоси в тот единственный раз, когда юному школьнику посчастливилось попасть в оперу.
— Вот уж не ожидала! — воскликнула она, и ее улыбка его окончательно покорила. — А как же сбор урожая?
— Оттуда я дал тягу. А теперь думаю… исчезнуть надолго. Мне и захотелось на прощанье с вами поговорить.
— И, насколько я вас знаю, на убийственно серьезную тему, не так ли? Что ж, идемте!
Он поднялся за Утой по лестнице на второй этаж. Она открыла одну из дверей в коридоре и пропустила его вперед. Вся комната была залита ярким солнечным светом. На полу лежал пестрый, ручного тканья ковер. Перед тахтой стоял чайный столик с пуфами. Комната утопала в цветах. У окна, у балконной двери, на чайном столике алели розы и гвоздики; по гардинам вились гирляндами настурции и вика, спускаясь до. самого ковра, а также пышно разросшаяся традесканция. На балконе стоял шезлонг, а рядом — столик с курительным прибором.
— Возьмите стул, — сказала Ута, расположившись в шезлонге и закинув руки за голову. Хольт принес себе из комнаты пуф и уселся рядом. Она молча протянула ему медную сигарочницу. Он закурил.
— Вы пришли с каким-нибудь делом или только поглядеть на меня? — спросила она.
Ее шутки приводили его в отчаяние. Он пробормотал, что здесь в городе «он совсем одинок… ни одной близкой души».
— Ну так рассказывайте! Почему вы живете один, без родителей?
— С матерью я не ужился. А отец…
— Вам, может, тяжело об этом говорить?
— Нет, отчего же, но только с вами. Он работает в городском управлении контролером продовольственных товаров. Хотя по специальности врач.
Она посмотрела на него с интересом: — Это что же, своего рода репрессия?
— Я, собственно, сам не знаю, — хмуро протянул Хольт; как и всегда при расспросах об отце, им овладели неуверенность и смущение. — Отец долго жил в тропиках, потом преподавал медицину в Гамбургском университете и в институте тропических заболеваний. Моя мать — из семьи фабрикантов. После женитьбы отец поселился в Леверкузене. Там он занялся исследованием возбудителей болезней или еще чем-то в этом роде. А. потом ему предложили другую работу, по-видимому… военного назначения. Отец наотрез отказался и вынужден был уйти. Он так и не нашел другой работы. Мать развелась с ним, насколько я понимаю, по этой же причине… Его объявили политически неблагонадежным. Должно быть, он отчаянный упрямец. Предпочитает голодать…
— По всему видно, — заметила Ута, — ваш отец человек с характером.
Хольт окончательно смешался.
— Да, собственно… — начал он, но она не дала ему договорить:
— Почему же вы с ним не живете?
— Опекунский суд лишил его отцовских прав. Да и мне это в сущности ни к чему. Я предпочитаю чувствовать себя независимым! Потому-то я и уехал от матери. Того, что называется семьей, у нас все равно не было — и раньше тоже. Отец только и думал о своей работе. Ну а мать — она много моложе — вечно возилась с гостями или сама где-то пропадала. Я убежал из дому, но меня вернули с полицией. Этой весной мать наконец согласилась меня отпустить. Предполагалось, что я поеду к дяде в Гамбург, он член наблюдательного совета крупной табачной фабрики. А потом мать устроила меня сюда в пансион. Она каждый месяц присылает мне деньги, ей это не трудному нее большое состояние. — Он замолчал и теперь спрашивал себя: зачем я ей все это рассказываю?
— Уж не ищете ли вы у меня тепла и уюта, материнского участия?
— Вам, видно, нравится надо мною подшучивать, — сказал он с упреком. — Если я надоел вам, скажите прямо, я уйду. Быть может, у вас есть близкий человек, которому вы можете довериться, а мне…
— Что вы, что вы, с вами уж и пошутить нельзя! Странный вы человек, — продолжала она, словно рассуждая вслух. — Визе рисовал мне вас этаким бесшабашным малым… А ведь вы с вашей сверхчувствительностью мало подходите под это определение.
— Визе меня не знает, — бросил Хольт презрительно и тут же спохватился: значит, она спрашивала о нем у Визе. — Изводить учителей и кривляться — это одно…
— А вторая душа, что живет у вас в груди, ищет отдушины у Визе, и Визе играет ей «Преподнесение серебряной розы», хотя в клавире это звучит отвратительно! — Она рассмеялась. — Меня, однако, радует, что со мной вы не кривляетесь. Жалуйте же меня и впредь своим доверием. Но научитесь не обижаться на шутку. По-моему, вам только полезно, чтобы над вами шутили.
Ута поднялась с шезлонга и подошла к перилам балкона. Прислонясь к ним, она продолжала:
— Но если вы думаете, что я счастливее вас… — Она замолчала. А потом закончила, словно сама над собой подшучивая: — …то вы находитесь в приятном заблуждении. — Ветер, игравший ее волосами, бросил ей в лицо шелковистую прядь. — Разумеется, когда у меня на исходе карманные деньги, я могу, как вы трогательно выразились, «довериться» маме! — Опять она шутила. — Но ведь все это пошлые житейские мелочи… Погодите-ка! — Она взяла в комнате какую-то книгу и снова уселась в шезлонг. — «Во всем же, что нам дорого и насущно важно, — прочитала она вслух, — мы несказанно одиноки».
Он разобрал на корешке название книги: Рильке, Письма. «Во всем, что нам дорого и насущно важно… несказанно одиноки», — мысленно повторил Хольт. Но почему же?
— А ведь каждому надо иметь близкого человека, которому он полностью доверяет! Вот мы сейчас кое-что задумали. Может, мне скоро понадобится такой человек. Захотите ли вы помочь мне, если я обращусь к вам за помощью?
— В вашем доверии есть что-то сокрушительное, — ответила она, снова впадая в шутливый тон. — Впрочем, ладно. Попробуйте! Я сделаю все, что в моих силах!
Во второй половине дня Хольт, нахохлившись, сидел у камина. На вопросы Вольцова он только отмахивался. Феттер, Земцкий и Гомулка играли в скат. Теперь, на пороге настоящего приключения, Хольта лихорадило от возбуждения, и он напрасно старался собой овладеть. Но вот Гильберт незаметно подмигнул ему. Когда они вместе поднялись наверх, Хольт спросил:
