- Умер отец. Я еще малый был.
- Марто? Умиор? Почему умиор?
- Так. Жизнь сломала.
Она деликатно выпустила его руку, зашла сбоку, ожидая, что он скажет что-то важное, разъяснит то,
что она не поняла, но он уже не хотел ни о чем говорить. Через; несколько шагов она спросила:
- Иван, обида? Да?
- Какая обида?..
- Ты счастливо, Иван! - не дождавшись его ответа и, видно, поняв это по-своему, серьезно заговорила
Джулия. - Твой болшой фатерлянд! Такой колоссаль война побеждат. Это болшой, болшой счастье.
Обида - есть маленко обида. Не надо, Иван...
Он не ответил, только вздохнул, уклоняясь от этого разговора. Действительно, зачем ей знать о том
трудном и сложном, что было в его жизни?
12
Так думал он, карабкаясь по крутой тропе вверх, уверенный, что поступает правильно. В самом деле,
кто она, эта красотка, нелепой случайностью войны заброшенная в фашистский концлагерь? Кто она,
чтобы выкладывать ей то трудное, что в свое время отняло столько душевных сил у него? Примет ли ее,
пусть и чуткая, честная душа суровую правду его страны, в которой дай бог разобраться самому? Разве
что посочувствует. Но сочувствие ему ни к чему, за двадцать пять лет жизни он привык обходиться без
него. Поэтому пусть лучше все будет для нее хорошим, именно таким, каким она это себе представляет.
И он смолчал.
Отдавшись раздумью, Иван тем не менее шел быстро и не замечал времени. Джулия, поняв, что
задела слишком чувствительную струну в его душе, тоже умолкла, немного приотстала, и они долго
молча взбирались по склону. Между тем на величественные громады гор спустился тревожный ветреный
вечер. Горы начали быстро темнеть, сузились и без того сжатые тучами дали: исчез серебристый блеск
хребта - туманное марево без остатка поглотило его. На фоне чуть светлого неба чернели гигантские
близнецы ближней вершины, а за ней - другая, пониже. В седловине, вероятно, был перевал, туда и вела
тропа.
Обычно вечер угнетающе действовал на Ивана. Ни днем, ни ночью, ни утром не было так тоскливо,
так бесприютно, тревожно и тягостно, как при наступлении сумерек. Со всей остротой он почувствовал
это в годы войны, да еще в плену, на чужой земле - в неволе, в голоде и стуже. Вечерами особенно остро
донимало одиночество, чувство беззащитности, зависимости от злой и неумолимой вражеской силы. И
нестерпимо хотелось мира, покоя, родной и доброй души рядом.
- Иван!.. - неожиданно позвала сзади Джулия. - Иван!
Как всегда, она сделала ударение на «и», это было непривычно, вначале даже пугало, будто
поблизости появился еще кто-то кроме них двоих. Иван вздрогнул и остановился.
Ничего больше не говоря, Джулия молча плелась между камнями, и он без слов понял, в чем дело.
Сразу видно было, как она устала, да и сам он чувствовал, что необходимо отдохнуть. Но в этой
заоблачной выси стало нестерпимо холодно, бушевал, рвал одежду, гудел в расщелинах ошалелый
ветер. Зябли руки, а ноги совсем окоченели от стужи. Холод все крепчал, усиливался к ночи и ветер.
Всей своей жестокой, слепой силой природа обрушивалась на беглецов. Иван спешил, хорошо понимая,
что ночевать тут нельзя, что спасение только в движении, и если они в эту ночь не одолеют перевала, то
завтра уже будет поздно.
- Иван, - сказала, подойдя, Джулия, - очэн, очэн уставаль.
Он переступил с ноги на ногу - ступни болели, саднили, но теперь он старался не замечать этого и
озабоченно посмотрел на Джулию.
- Давай как-нибудь... Видишь, хмурится.
23
Из-за ближних вершин переваливалась, оседая на склонах, густая темная туча. Небо постепенно
гасило свой блеск, тускло померцала и исчезла в черной мгле крошечная одинокая звезда; все вокруг -
скальные громады, косогоры, ущелья и долины - заволокла серая наволочь облаков.
- Почему нон переваль? Где ест переваль?
- Скоро будет. Скоро, - обнадеживал девушку Иван, сам не зная, как долго еще добираться до
седловины.
Они снова двинулись по едва приметной в каменистом грунте тропинке. Иван боялся теперь потерять
спутницу и, прислушиваясь к привычному стуку ее колодок, шел несколько медленнее. На крутых местах
он останавливался, ждал девушку, подавал ей руку и втаскивал наверх, сам при этом еле удерживая в
груди сердце. А ветер бешено трепал одежду, тугими толчками бил то в спину, то в грудь, затрудняя
дыхание, свистел в камнях, часто меняя направление - даже не понять было, откуда он дует.
Вскоре совсем стемнело, громады скал слились в одну непроглядную массу, черное, беспросветное
небо сомкнулось с горами. Стало так темно, что Иван то и дело оступался, натыкался на камни,
несколько раз больно ушиб ногу, и тогда впервые им овладело беспокойство - где тропа? Он согнулся,
внимательно вгляделся, попробовал нащупать тропу ногами, но кругом были одни камни, и он понял, что
они заблудились.
Выпрямившись, он отвернулся от ветра и стал ждать, пока подойдет девушка. Когда та доковыляла до
него, Иван бросил: «Постой тут!» - а сам пошел в сторону. Джулия восприняла это молча, почти
равнодушно, сразу опустилась на камень и скорчилась от холода. Он же, сдерживая в душе тревогу,
отошел еще дальше, всматриваясь под ноги и время от времени ощупывая землю ногами, - тропы не
было. Постепенно в воздухе что-то замерцало, он протянул руку и понял: это пошел снег. Мелкая редкая
крупа косо неслась из ветреной черной мглы, понемногу собираясь в ямках и щелях. Иван стоял,
вглядываясь в темноту, и напряженно думал, что делать дальше. Снег сгустился, внизу постепенно
светлело, и вдруг он увидел неподалеку извилину потерянной тропы.
- Эй, Джулия! - тихо позвал он.
Девушка почему-то не откликнулась. Он, продрогнув, с растущей досадой в душе ждал. «Что она там,
заснула? Вот еще дал бог попутчицу! По бульварам с такой прогуливаться», - сердился он. А ветер по-
прежнему люто бился о скалы, снежная крупа густо сыпала с неба, шуршала по камням; вконец зашлись
от холода ноги. Руки он спрятал в рукава; за пазухой жег тело настывший пистолет.
- Эй, Джулия!
Она не ответила, и он, выругавшись про себя, с неохотой, ступая на мокрые холодные камни, пошел
туда, где оставил ее.
Джулия сидела на камне, скорчившись в три погибели, прикрыв колени тужуркой. Она не отозвалась,
не поднялась при его приближении, и он, предчувствуя недоброе, остановился перед ней.
- Финита, Иван!29 - тихо проговорила она, не поднимая головы.
Он промолчал.
- Как это финита? А ну вставай!
- Нон вставай. Нет вставай.
- Ты что, шутишь?
Молчание.
- А ну поднимайся! Еще немного - и перевал. А вниз ноги сами побегут.
Молчание.
- Ну, ты слышишь?
- Финита. Нон Джулия марш. Нон.
- Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем. Видишь, снег.
Однако слова его на девушку не производили никакого впечатления. Иван видел, что она изнемогла, и
начал понимать бесполезность своих доводов. Но как заставить ее идти? Подумав немного, он достал
из-за пазухи помятую краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отломил кусочек мякиша.
- На вот хлеба.
- Хляб?
Джулия встрепенулась, сразу подняла голову. Он сунул ей в руки кусочек, и она быстро съела его.
- Еще хляб!
- Нет, больше не дам.
- Малё, малё хляб. Дай хляб! - как дитя, жалобно попросила она.
- На перевале получишь.
Она сразу замкнулась и съежилась.
- Нон перевал!
- Какой черт «нон»?! - вдруг закричал Иван, стоя напротив. - А ну вставай! Ты что надумала?
Замерзнуть? Кому ты этим зло сделаешь? Немцам? Или ты захотела им помочь: в лагерь вернуться?
Ага, они там тебя давно ждут! - кричал он, захлебываясь от ветра.
Она, не меняя положения, вскинула голову:
