— Знаешь, — сказал, — где-то здесь, на Стоходе, мой отец, Егор Иванович,
участвовал в Брусиловском прорыве и сильно был ранен. Пока подлечился, грянула
гражданская. Снова взял в руки винтовку. Но Стоход и свое ранение часто вспоминал.
Когда я уезжал в училище, сказал на прощание: «Служба, сын, — это вечное
странствие. Может, придется побывать на Стоходе. Поклонись той земле, где могилы
моих дружков-товарищей. Только вряд ли они сохранились в лесах да болотах...»
Выходит, что не только по тропкам-дорогам, но и по косточкам своих дедов и отцов нам
ходить суждено. Вот и подумай, как нам не драться за всю нашу землю, если не до
победного, то до своего последнего часа!
Растревожил Василий своими разговорами и мою душу! Как-то там родители,
сестра, братишка? Что с ними сейчас, когда разразилась такая гроза? Отец мой тоже
участник Октябрьской революции и гражданской войны. Возраст у него — призывной.
Небось уже на сборном пункте, а то и на передовой.
Почтовой связи пока у нас никакой. Мы не пишем, нам не пишут. А в
неизвестности, говорят, тоска ближе подбирается к сердцу. Чем приглушить ее, как
развеять?
Вдруг вспомнил: сегодня — 28 июня. Ведь в этот день у Груни в институте
начинаются выпускные экзамены. Ни пуха тебе, ни пера, Грунюшка! Вот Василию,
наверное, легче. Как говорится, в сердечных делах он не замешан. Бывало, на наших
вечерах обращался с девчатами как товарищ — и только.
Утверждают, что у женщин сердце — вещун. И в самом деле. Будто что
чувствовала Груня, когда расставались: [57] «Прости-прощай!» Сдаст она экзамены,
получит назначение и уедет в край, неведомый мне. Ох и гадкая штука, эта война!..
* * *
Утром к нам доставили наконец газеты. Их разбирали нарасхват. И вскоре Степан
Михайлович Ерусланов собрал подразделение на политинформацию. О чем, думалось,
он скажет? Ведь каждый из нас уже ознакомился с сообщениями Совинформбюро о
событиях на фронтах. Особенно заинтересовало всех крупное танковое сражение, в
которое с обеих воюющих сторон втянуто более полутора тысяч машин. Оно
развернулось недалеко отсюда и, судя по несмолкаемой канонаде и ночным заревам, не
утихает ни на минуту.
Однако политрук повел разговор не об этом. Он рассказал о допросе пленного
фельдфебеля. Тот вел себя нагло и вызывающе. Указывая на свою грудь, где висел
Железный крест, орал: «Я нихт пльен! Ви ист пльен! — и тыкал пальцем в Григорьева и
Ерусланова. — Сьегодня Люцк, Ковель капут, завтрья — Ровно, Житомир капут! Черьес
неделю — Киев капут! Вашьи Москау, Леньинграт фьют! Фсе Софьеты капут!» По-
лягушечьи выпучив глаза, хохотал: «Кольцо — это мы! Смьеерт и пльен — этто вы!»
Политрук обвел взглядом бойцов, командиров, с суровой настороженностью
сказал:
— Этак фашисты устрашали страны Европы. Посылали своих громил, перед
которыми буржуазные правители поднимали руки. Так думают нынче запугать нас.
Рассчитывают на слабонервных. Но советские люди, наша армия — не из таких! Что
скажешь, товарищ Еременко, от имени своих связистов? Если к тому ж с учетом
недавней критики?
Еременко встал. Расправив аккуратно гимнастерку, оглядел своих товарищей:
— Докладываю, товарищ политрук, что у нас в отделении навели свою
внутреннюю критику. Так попарили одного, что больше он вряд ли подведет всех нас.
Ну, а тому фашисту отвечу: не кажи, гад, гоп!.. Нас не перепрыгнешь. Мы дюже
выросли. Их расписание, чи то график, даст осечку. Семафор перед ними совсем не тот!
Потерпит крушение весь фашистский поезд на нашей советской дороге, как бы они ни
куражились со своими танками [58] и прочей техникой. Я хоть пока беспартийный, но
буду воевать как коммунист!
После политинформации партийная организация батареи приняла в свои ряды
разведчика Морозова.
3
Через день противник сравнительно крупными силами повел наступление на
нашем участке. Замыслы фашистов, однако, заблаговременно разгадало наше
командование. Сразу, как только стрелковые части вышли на рубеж обороны, в тыл
врага направились разведывательные группы. Они обнаружили сосредоточение
танковых и моторизованных подразделений противника в близлежащих населенных
пунктах. Это заставило ускорить оборудование и маскировку оборонительных
сооружений на переднем крае, быстрее и выгоднее разместить огневые точки, создать
надежное прикрытие в предполье, обеспечить противовоздушную оборону и охрану
тыла. Последнее, в частности, возлагалось на нас.
Всю прошедшую ночь мне пришлось вместе со связистами прокладывать
проводные линии, соединяя командный пункт полка с нашими подразделениями,
которым было поручено вести борьбу с возможным десантированием противника.
Связисты действовали осмотрительно и умело, несмотря на рельефные трудности,
болотистую и сильно пересеченную местность.
Уже брезжил рассвет, когда я вернулся на свой наблюдательный пункт, где
властвовали тишина и спокойствие. Лишь Еременко приглушенным голосом спрашивал
в телефонную трубку: «Сосна! Сосна! Я — береза!» На мой вопрос о том, куда
девались Ерусланов, Пожогин, Козлихин с разведчиками, он ответил: «Ушли еще ночью
всей группой». Куда, зачем — он не знал. Командир батареи, как сообщил Еременко,
находится на командном пункте полка. Я зашел туда, чтобы доложить о том, что связь
налажена.
Полковник Григорьев стоял в окружении штабистов. Сам он, слегка сутулясь,
опирался на бруствер, вглядывался в затуманенное предполье. Поворачиваясь то к
одному, то к другому, рассуждал:
— Из сведений, которыми располагаю, могу судить, что противник
предпринимает наступление на нашем участке не случайно. На наших флангах
фашисты натолкнулись [59] на серьезное сопротивление. Им, естественно, захотелось
испытать свои возможности здесь, у Колок. Авось, мол, удастся проникнуть через
болотистую местность, где наша оборона, по их расчету, у нас слабее. Ведь основные
силы 5-й армии брошены на Киевское шоссе, под Луцк и Ровно, и на наш правый фланг,
к Ковелю... Удастся, полагают, рассечь фронт 5-й армии в здешних местах, чтобы выйти
в тыл нашей армии. Это, конечно, мое предположение. Но в нашей беседе командир
195-й дивизии генерал Несмелое высказал, по существу, такое же мнение. Отсюда
вытекают ответные меры. Комдив 195-й наверняка обеспечит устойчивость обороны.
Мы, артиллеристы, обязаны оказать помощь нашим пехотным частям.
Вижу, как ко мне направляется лейтенант Григорьев. Я доложил о выполненной
задаче, а он: «Этим, должен сказать, не ограничивается наше участие в операции. Мы к
тому ж действуем, как саперы!» И по дороге рассказал об инициативе, которую проявил
политрук Ерусланов.
У нас по-прежнему испытывается нехватка средств, чтобы надежно прикрыть
передний край минным полем. Вот и предложил Степан Михайлович: пусть стрелковые
части минируют фланги обороны по дорогам, ну а ржаное поле, что в центре, возьмем
на себя! Устроим врагу фейерверк, чтоб сгорел он в огне! Ведь наш политрук из Тулы
— опытный инженер-оружейник.
О подробностях Григорьев не сказал, а я постеснялся расспрашивать.
* * *
Вставало солнце. Оживал лес. Дороги были озарены нежным светом. Эту
безмятежную картину летнего утра вдруг нарушил тяжелый гул. Шли самолеты.
Девятка пикировщиков закружила карусель над нами.
Такую бомбежку мне довелось испытать впервые. С визгом и завыванием
самолеты кидались вниз. Дрожала земля, окопы трясло и раскачивало, уши словно
заткнуло.
Где-то кричали: «Залпами, с опережением... Пли!» Возле бомбовозов проносились
огненные трассы. Это наши зенитчики из-за реки били из полуавтоматических пушек и
