— Звонил генерал Бояринов. Перезвонит еще минут через пять — десять.
— Идите к аппарату и дежурьте, а я побуду здесь. Подышу воздухом.
Связист ушел, оставив дверь в хату неприкрытой — узкое лезвие света упало на мотки и катушки с проводом, сваленные у крыльца. Полковник подошел к плетню, на котором висел какой-то выстиранный брезент, от него пахнуло теплой рекой и еще чем-то давним, далеким. Но Заварухин отмахнулся от этого случайного и стал думать о том, с чем шел сюда: «Мы сейчас на том перевале, который веру и силу даст нам всем, от Верховного до ездового…»
— «Кедр» на проводе, товарищ полковник.
Штаб фронта требовал жесткой обороны, и полковник возвращался в свою штабную хату, думая уже совсем о будничном: о лопатах, топографических картах, жаркой, с паром бане, а в самой душе его своим чередом складывались новые и верные ожидания, знакомые всем людям после больших испытаний.
XXI
До однопролетного мосточка группа Охватова добралась с большими потерями. На каждой версте теряли все новых и новых. Дальше и раненых тащить было некому. По заросшим канавам и выемкам, под вечное гудение пчел и шмелей раненые умирали, находя последнее утешение в том, что все перестрадали и отмучились. Охватова поражало то, что на их лицах не было ни страха, ни озлобленности. Кротостью и покорством светились глаза, и Охватову казалось, что эти люди, только что суетившиеся, озабоченные и свирепые, вдруг узнали что-то самое важное на этом свете и потому сделались такими терпеливо-спокойными.
У деревянной будки охраны моста Недокур расстрелял остаток последней ленты, вынул из пулемета затвор и швырнул его в заросли осоки, а пулемет столкнул в речку — железо увесисто упало на камни, и между высокими опорами так загудело, что звоном отозвались рельсы и стальные связи моста.
Ни один не воспользовался деревянной лестницей — падали под откос, как чурбаки, катом и перевертышем. Переходя речку, уже чувствовали, что немцы на насыпи, но не могли заставить себя добежать до кустов — останавливались и пили чистую журчащую воду: черпали пригоршнями, пилотками, опускались на колени и припадали губами. Захлебывались, кашляли и не могли напиться.
Первые, однако, успели подняться на берег, когда немцы за рельсами поставили свои пулеметы, а немного спустя под мостом, хрустя камнями в мелкой воде, на эту сторону переполз бронетранспортер и щедро обсеменил и речку, и берег, и тополя, и железную крышу школы губительным свинцовым высевом.
Бойцы больше не отстреливались. А под старыми тополями, в ракитнике, на меже школьной усадьбы наткнулись на два наших танка из разведки танковой бригады. Бойцы от радости готовы были гладить и целовать шершавую, залитую нефтью броню родных машин. Но танкисты сердито и недружелюбно встретили пехотинцев: что ни говори, а отходят, и после них милая русская земля будет называться двумя чужими неуклюжими словами — «оккупированная территория».
На одном из танков по сварным узлам и швам башни было написано красным суриком: «Уралочка». Охватов с детским восторгом и глубинной тоской глядел на это близкое и будто бы затерявшееся в памяти слово и что— то хотел, что-то надо было вспомнить и не мог ничего вспомнить. Только подавил в заломившем сердце горькие слезы и утешительно подумал: «Слово-то какое — уралочка! А я, Шура, все время носил в своей душе злость на тебя. Я буду любить тебя — только в доброте и любви счастье и спасение».
— Ложись! — Недокур сшиб с ног Охватова, который и вчера и сегодня как-то странно стал задумываться. И сейчас, не урони его Недокур, крышка бы лейтенанту, потому что выползший на берег бронетранспортер сыпанул из двух пулеметов, пули ощепали тополя и, словно кресало, высекли из брони танков гремучее искорье.
— Ты что, спросонья? — ругливо закричал Недокур на лейтенанта. Закричал не от злости, а из страха потерять командира, с которым, чуялось, делается что-то неладное. Из-за шума работающих моторов Охватов не расслышал слов, а понять понял товарища и, чтобы смягчить его, улыбкой указал на башню танка, где неярко растеклись суриковые буквы. На Недокура они не произвели никакого впечатления: он озабоченно шмыгал своими рысьими глазами по танку, искал, где сподручнее обротать броню.
Фашистский бронетранспортер, не чуя опасности, самоуверенно и ползуче выскребся на плешивое, выбитое скотом угорье, и тут танки дуплетом ахнули по хилой машине — поставили ее на дыбы, опрокинули, подожгли. Уцелевшие немцы метнулись к берегу под мост, сбегавшие с насыпи тоже сунулись туда, и наши пулеметы растянули их на мокрых и ослизлых камнях. Взбаламученная вода вынесла из-под моста несколько трупов.
— Вот это война! Вот это война! — выхаживал на броне танка сапожищами очумевший от радости Недокур.
— Тебя что, к теще занесло? Эй ты! — высунулся танкист из люка. — Чего ты тут раскопытился? И вообще, кто разрешил залезать?
— Давай, давай! — весело заорал Недокур. — Вези знай, потом гордиться станешь — разведчиков вез. Кто это у вас придумал? — Недокур похлопал ладонью по красным буквам на башенной броне и махнул рукой: — Пентюх, ни хрена не слышит! — Потом закричал Охватову под самое ухо, кивая на чумазого и оглохшего танкиста — Смотри ты, в железо запаяны, а вишь как рыдательно придумали: «Уралочка»!
Танки вышли из укрытия и, обдав сидящих на броне пехотинцев смрадом горелого масла и теплой пыли, покатились мимо школы с переломанными рамами, изодранной на крыше жестью и широким крыльцом, засыпанным ребячьими книжками, картами и бумажками.
«Ничего, — подумал Охватов, глядя на рассыпанные бумаги, — скоро здесь все будет как прежде. Будет скоро».
Запавшие за насыпью немцы окатили уходящие тапки из пулеметов, и Охватов, державшийся за приваренную к башне скобу, вдруг опустился на нее и сполз на горячее жалюзи. Недокур подхватил его, потащил к башне. А Охватова уже ознобно трясло — он обронил пилотку и автомат, ломая ногти, судорожно скреб железо и белыми, расширенными от испуга глазами беспомощно глядел на Недокура. Тот говорил что-то с бабьим причитанием, вероятно упрашивал лейтенанта терпеть и крепиться. Между тем танк мотало из стороны в сторону, хищно хрустели и лязгали его гусеницы, и Охватов понял, что долго ему на броне не удержаться. Но Недокур с помощью солдата все-таки изловчился и своим ремнем привязал лейтенанта к скобе. Успокоился. У Охватова были разорваны пулями голенища сапог, а из рваной кирзы на железо частыми каплями текла кровь. На жирном мазуте кровь была скудной и черной.
— Царапнуло небось, вон и крови-то нету, — повеселел Недокур. — Ерунда всего-то, держись давай. Держись. — На улыбку товарища повинно улыбнулся и Охватов — бледное лицо его все сбежалось в морщины, сделалось неузнаваемо старческим, выжатым. Совсем неприметно эта линючая улыбка его перешла в болезненную гримасу.
В баках танков мало оставалось горючего, и где-то в молодом дубнячке водители слили топливо в один бак, а машины взяли сцепом. Пока танкисты занимались перезаправкой, Недокур срезал с Охватова сапоги и перевязал ему ноги. Раны его уже почти не кровоточили, лейтенант держался твердо и, одолевая наступавшую на него горячку, пытался сказать, что второй раз его тяжело ранило и второй раз в самое неловкое время — при отступлении.
— Худая скотина и ярится не вовремя, — с горькой иронией над собой сказал Охватов.
— Ничего, ничего, все бывает до трех разов, — взбадривал его Недокур. — Так что еще не все. Не все еще.
Потом Недокур уговорил командира взятого на буксир танка положить лейтенанта в машину.
В гудящем железе от духоты и ударов Охватов часто проваливался в небытие, а придя в сознание, все хотел смахнуть с ног что-то неодолимо тяжелое и давящее насмерть.
Ночью переправились через какую-то речонку и до штаба бригады в Голымино чуточку не дотянули: кончилось горючее. Бойцы сразу же потащили Охватова в село, нашли санитара — того самого, что лечил Охватову спину. При свете смрадного каганца санитар осмотрел раны лейтенанта, уже подпаленные тонкой краснотой, зацокал языком, вставая с колен.
— Хирург, ребята, надобен. И ежели бы вот теперь же. А у нас тут чисто никого не осталось. Сходите к штабу — за болотцем вон. Машин понаехало, может, возьмут, ведь лейтенант этот живых немцев таскал. Я посмотрю за ним, а ты вот и иди, — обернулся и указал на Недокура, который все время близко держался к санитару, без малого дышал ему в затылок. — Бери там любого под микитки — ведь этот лейтенант, скажи, живьем, живье-ом фашистов брал. Это подумать, ежели отхватят ему обе-то…
Охватов уже не знал, где он и что с ним, но слова санитара о ногах хорошо расслышал, понял и, возвращаясь в свое забытье, коснулся вдруг памятью такого, о чем никогда не вспоминал до сих пор. В Ирбинске при кладбищенской церквушке жил безногий пономарь Аго— фангел. Короткие обрубки ног у Агофангела были обшиты толстой кожей, и он напоминал игрушку ваньку-встаньку. Мальчишки, прибегавшие из города грабить церковный рябинник, боялись пономаря, не понимали его имени Агофангел и были с ним по-детски бессердечны: дразнились, набивали в его серую длинную бороду репейных шишек. А Колька Охватов, всегда золотушный и большеротый, не любил выскакивать вперед, зато в сторонке босоного приплясывал и базлал до посинения:
Поп попадью переделал в бадью,
руки, ноги отрубил!..
* * *
Недокур на слегах через болотце догнал группу командиров и первым среди них увидел полковника Заварухина. Как только вышли на сухое, подскочил к нему, отмахнулся от чьих-то цепких рук, с лихой решимостью заорал:
— Товарищ полковник, разрешите?! Рота прикрытия выполнила свою задачу! Однако!..
