— Черешни!.. Черешни!.. Черешни!..
— Хо-хо! Наша Брикица[15] идет! — загрохотал дядя.
По проселку к ним подходила молодая торговка, которая весной носила в Толминскую округу черешни, а там скупала яйца и масло и тащила к себе в Брда продавать. Ее знали повсюду. Девочкой она ходила вместе с матерью, тоже торговкой. Малый ясно помнил, как она тогда от усталости садилась прямо на землю, чуть мать останавливалась. Помнил он и то, как однажды спросил девочку, где ее отец, и она равнодушно махнула рукой и сказала, что отец где-то ходит. «Как это: где-то ходит?» — спросил он. «Спроси маму, если ты такой храбрый. Я не знаю. И отца не знаю», — ответила она и засмеялась. Малому стало неловко, хотя он и не понимал почему, и он больше не приставал к ней с этим вопросом. И никогда не думал об этом.
Теперь девочка превратилась в очень пригожую, очень пухленькую и очень веселую девушку лет восемнадцати. Она быстро приближалась к ним по лугу. На голове она несла огромную корзину и потому держалась прямо, как натянутая струна. Малый, замерев на месте, смотрел на нее.
Она подошла к кусту, подняла голые белые руки к корзине, чтобы снять ее и поставить на землю. В этот момент малого вдруг осенило, что может значить выражение «отец где-то ходит». Открытие это так его смутило, что он отвернулся и усердно замахал косой.
— Эй, мужики, старые, молодые и средних лет! — воскликнула Брика. — Черешни!.. Прекрасные черешни!.. Сочные черешни! Последние брдские черешни!.. Красные черешни!.. Прямо как кровь!
— Ты сама как кровь! — сказал дядя, прищелкнув языком. — Так бы тебя и съел, с волосами и костями!
— У тебя уж зубов маловато, — засмеялась Брика, показав собственные зубы, ровные и белые.
— Ну-ну, кое-какие клыки еще есть! — шутливо запротестовал дядя. — Глянь-ка! — сказал он и раскрыл рот.
— Ну, вижу, — ответила Брика. — Как раз столько, чтобы есть черешни. Возьмешь?
— Нет, не возьму. Я потому их не ем, что оскомина на зубах остается.
— А ты, полтора человека? — повернулась Брика к Подземличу.
— Денег нет, — отказался плотник. — Да если бы я их и захотел, так для того, чтобы только распробовать, мне бы надо было съесть целую корзину. А по правде сказать, что касается фруктов, то я больше всего люблю хлеб.
— Я тоже. Только у нас в Брдах он не растет, — сказала Брика. И добавила, повысив голос: — Эй! А ты, добрый молодец, который так вырос! Не хочешь черешен поклевать?
Малый знал, что эти слова относятся к нему, и, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.
— Ух, какой! — воскликнула Брика с притворным негодованием. — С тех пор как у него под носом пух показался, он уж и на людей не глядит.
— Такие ребята вообще на девушек не глядят, — заметил дядя.
— А ты его не дразни! — осадила его Брика. — Точно сам никогда зеленым не был.
— Ох, был, был! — вздохнул дядя. — И с какой бы радостью еще побыл!
— Да только не будешь! — сказала Брика, подняла корзину и водрузила ее себе на голову.
— Пошли? — спросил плотник и направился к проселку.
— Пошли, если хорошо себя вести будешь, — ответила Брика и тронулась за ним.
— Уж не знаю, что из этого выйдет! — крикнул ей вслед дядя. — Ты смотри, как бы тебя Подземлич под землю не уложил!
— И на землю-то не уложит! — засмеялась Брика и помахала на прощанье своими белыми руками.
Малый быстро орудовал косой, идя за отцом. Длинные, светлые, мягкие и прямые волосы падали ему на лоб, время от времени он откашливался и шмыгал носом.
— Не шмыгай! — одернул его отец. — Следи за собой. Сейчас самое время отвыкать. А не отвыкнешь, будешь всю жизнь гримасничать, как старый Мохорайтник.
Малый представил себе старого Мохорайтника, который постоянно судорожно мигал, дергал носом и с присвистом втягивал в себя воздух. Он отбросил волосы со лба и высморкался. Потом напряг все свои силы, чтобы ритм одиннадцатисложника не мешал ходить его косе, и начал про себя повторять пятую песнь «Божественной комедии». Он нимало не задумывался о прославленных грешницах, мучающихся в этом круге ада: о Семирамиде, о Клеопатре, о прекрасной Елене. Даже сама Франческа да Римини и ее соблазнитель, злосчастный деверь ее, Паоло Малатеста, не возбудили его интереса. Он просто, мысленно переворачивая страницы, тараторил терцину за терциной, держась за рифмы, как если бы, спускаясь в темноте по лестнице, хватался за перекладины. Благополучно добравшись до конца, он сердито полоснул косой по кротовой куче, передохнул и вслух закончил:
Mentre che l’uno spirito questo disse,
l’altro piangeva si, che di pietade
io venni men cosi com’io morisse;
e caddi come corpo morto cade[16].
— Что это такое? — спросил дядя.
— Данте.
— Это тот с кривым носом, которому в прошлом году поставили в Толмине памятник?
— Тот самый.
— Ну, настанет время, мы его спровадим вверх тормашками в Сочу.
— Томаж, не сбивай парня, — вмешался отец. — Не забудь, что он должен был за пять месяцев выучить то, что другие учат три года.
— Так на то ему и голова!
— Голова-то что — память нужна.
— А разве у него ее нету?
— Конечно, есть.
— Это она у него с нашей стороны, — похвалился дядя.
— Не скажу, что памятью он в меня пошел, потому как в воскресенье вечером я иной раз не могу вспомнить, в какой стороне мой дом. Память у него от матери. А скорей всего — от тети Анцы, она — живой календарь.
Тетя Анца, служившая в кухарках в Горице и в эти дни приехавшая навестить маму, в самом деле была живым календарем. Всю деревню она в голове держала. О каждом доме знала, кто и когда его построил, когда, как и почему он переходил из рук в руки. Она знала, когда кто родился, когда был у первого причастия, когда женился, кто был при этом в посаженых отцах, а кто в свидетелях. И не только это. Можно было, например, спросить ее, какая погода была на страстной четверг 1906 года, и она бы ответила, что шел дождь, что священник из-за простуды плохо служил мессу, что, идя из церкви, она отдала семнадцать крейцеров за изюм, который купила у Модрияна, что Равничар, как всегда, стоял на мосту и сказал ей, что у него три чирья — два на затылке и один под мышкой, она ему на это ответила: «Помыться бы тебе, Тоне, помыться!» — а Равничар выкатил свои влажные бычьи глаза и запричитал: «Помыться?.. Чтоб я простудился?.. Ты, баба, только о воде и думаешь, барыня какая!» А она сказала: «Думаю я о нашем господе боге, и не баба я, а женщина, а если есть во мне что барское, так за это я сама на великом суде отвечу!»
— Ну вот, легка на помине! — усмехнулся отец и показал косой в направлении разрушенной мельницы. — Вон она идет, наш живой календарь!
— Спасайтесь, люди добрые! Сейчас она меня будет допрашивать, когда я был последний раз у исповеди, — сказал дядя и кинулся к прибрежному ивняку, а там — через реку домой.
— Куда побежал-то? — крикнул ему вдогонку отец. — Погоди, позавтракаем!
— Ладно. Некогда мне. Завтра приду.
Тетя Анца семенила по дороге. За ней вприскочку бежала Кадетка, стараясь не ступать босыми ногами на острые камни. Когда они подошли к покосу, тетя, неутомимая работница, тотчас схватила грабли и взялась ворошить сено, а Кадетка с узелком в руке, осторожно ступая по колкой стерне, направилась к нам.
— Колется!.. — крикнула она светлым голоском.
Малый загляделся на девочку, похожую в своем красном платьице на огромный мак, покачивающийся над зеленым лугом.
— Колко!.. — повторила Кадетка и рассыпала в утренней тишине свой серебряный смех.
Малый пребывал в такой задумчивости, что не ответил.
— Ух, сколько вы уже скосили!.. — с изумлением воскликнула Кадетка. И так как в руках она держала миску и не могла показать на скошенную часть луга, она взмахнула головой, и ее русые косы взлетели в воздух.
Малый обернулся и молча смерил взглядом ровные валки скошенной травы.
— Я вам завтрак принесла… — сказала Кадетка и осторожно поставила глиняную миску на землю. Потом перекинула светлые косы на грудь, заложила руки за спину и начала босой ногой разгребать кротовую кучу. Разровняв ее, она закинула косы за спину, подняла большие синие глаза и ободряюще сказала:
— А мама читает…
— Правда?.. — обрадовался малый.
— Правда… Не в переплете книжку, а ту, растрепанную…
— «Габсбурги без маски»?
— Не знаю, как она называется.
— Ту, которую Завогларева Милка принесла?
— Ту, ту…
Подошел отец, положил свою большую руку на Кадеткину голову, точно пятипалыми клещами повернул ее к себе и спросил:
— Ты ела?
Кадетка быстро и решительно кивнула и совсем по-детски отбежала к берегу, чтобы не мешать им завтракать.
Отец не спеша опустился на колени и открыл миску. Там были кукурузные катышки со снятым молоком. Кукурузную муку сеяли через грубое сито, чтобы отходов было как можно меньше, и потому в водянистом, голубоватом молоке плавали частички золотисто-желтой оболочки кукурузных зерен.
