Невысокий взял кружку светлого и стал пить с большим удовольствием. Мы вернулись на свои места и с любопытством уставились на пьющего в одиночестве человека, который побил непобедимого забияку. Нас это потрясло.
Плутон предложил ему сигарету.
— Не откажешься от сигареты с опиумом?
С отрывистым «спасибо» тот закурил. Официантка поставила перед ним еще кружку.
— С приветом от ефрейтора Штерна, — сказала она.
Невысокий отодвинул кружку.
— Передай ему ответный привет, но капрал Альфред Кальб из Второго полка Иностранного легиона не принимает от незнакомых выпивки.
— Служил во французском Иностранном легионе? — спросил Плутон.
— Ты слышал, или, может, у тебя плохой слух, как и у всех верзил?
Плутон отвернулся, сделав вид, что не слышал.
Малыш вернулся, сел в свой угол у окна и забормотал страшнейшие угрозы. Лицо его походило на фарш. Встав, он подошел к раковине и подставил лицо под кран, смывая кровь и мелкие камешки. При этом фыркал, будто котик.
Не вытирая лица, Малыш взял три кружки и забился в свой угол.
Порта перескочил через стойку к блондинке, которую звали Ева. И на манер, достойный кульминационного момента в кинокомедии, попытался поцеловать ее.
— Ева, говорил тебе кто-нибудь, что ноги у тебя замечательные? Что бедра соответствуют стандарту?
Потом перепрыгнул обратно и обратился к бывшему легионеру.
— Я слышал твою реплику моему другу Плутону. Возможно, эти манеры годятся для марокканских публичных домов, но это не значит, что ты можешь противостоять Йозефу Порте из Моабита, Берлин. Или чтобы было понятнее: отвечай на вопрос, как следует, или не раскрывай рта.
Легионер медленно встал и вежливо поклонился Порте, взмахнув кепи на старый аристократический манер и насмешливо расширив глаза.
— Спасибо за совет. Альфред Кальб из Второго полка Иностранного легиона запомнит герра Йозефа Порту из Моабита. Моя колыбель тоже стояла там. Драться я не хочу, но если придется, могу постоять за себя. Это не угроза, просто к сведению.
— Из какого полка ты, приятель? — миролюбиво спросил Старик.
— С одиннадцати часов из Двадцать седьмого танкового, первый батальон, третья рота.
— Черт, это же мы! — выпалил Порта. — Сколько лет тебе дали?
— Двадцать, — ответил Кальб. — Отсидел три за «социальную позицию», то есть за политическую неблагонадежность и противозаконную службу в иностранной армии. Последнее место отсидки — концлагерь Фаген под Бременом.
Малыш подошел к стойке, бросил марку и потребовал:
— Кружку светлого дортмундера[38].
Он остался у стойки и залпом опорожнил кружку. Потом подошел к Легионеру и протянул ему руку со словами:
— Извини, кореш, я во всем виноват.
Легионер пожал ее.
— Что ж, ладно. Забудем.
Едва он договорил, Малыш резко дернул его к себе и неожиданно ударил коленом в лицо. Потом сокрушительно заколотил по шее. Легионер едва не терял сознания. Малыш пинком разбил ему нос, распрямился, потер руки и оглядел толпу в переполненной столовой.
Плутон отпил пива и спокойно сказал:
— Во Втором полку Иностранного легиона этого трюка не знали, но смотри, Малыш, когда-нибудь ты отправишься на Восточный фронт. Я знаю три тысячи человек, которые захотят всадить разрывную пулю тебе в рожу.
— Можешь попытаться! — прорычал Малыш. — Но я вернусь из ада, чтобы убить его.
И под нашу громкую брань вышел из столовой.
— Этого типа ждет насильственная смерть, — заметил Старик. — И оплакивать его никто не станет.
Неделю спустя мы стояли с Легионером, лишившемся от пинка Малыша части носа, глядя, как заклепывают большой металлический барабан. Один конец барабана упирался в стену. Мимо проходил Малыш, и Легионер бесцеремонно окликнул его:
— Ты, сильный, иди, подержи изнутри заклепки, они все время выскакивают. У нас не хватает сил удержать их.
Малыш, как все драчуны, был глупым и хвастливым. Он гордо выпятил грудь и, залезая в барабан, насмешливо бросил:
— Слабаки! Я покажу вам, как надо клепать.
Едва он скрылся внутри, мы придвинули к отверстию тележку с цементом. Подсунули клинья под колеса, чтобы ее нельзя было сдвинуть. Малыш оказался запертым, как крыса в крысоловке.
Началось столпотворение. Больше десяти пневматических молотков и больших киянок создавали адский концерт.
Легионер прижал паровой шланг к заклепочному отверстию и пустил обжигающий, шипящий пар. Любого, кроме Малыша, это убило бы.
Малыш провел три недели в госпитале и когда вышел, забинтованный с головы до ног, сразу же пустился в неистовые драки.
Однажды Кальб истолок стекло и насыпал в суп Малышу. Мы с ликованием ждали, когда у него начнут разрезаться внутренности, но он, казалось, лишь стал более жизнерадостным.
Некоторое время спустя Порта спас жизнь Легионеру, когда увидел, что Малыш налил какой-то отравы ему в пиво. Не сказав ни слова, выбил кружку у него из руки. Короче говоря, невысокий Легионер был принят в нашу среду.
Началось это случайно, со столь скучного эпизода, как кофе с пирожными, — а окончилось воздушным налетом и приказом на марш.
Война есть война, нравы падают, любовь кратка и ненадежна.
Осудите это, если посмеете! Лишь никогда не знавшие любви старики и старухи не могут понять тех, кто ищет ее, находит и предается ей.
Высокие женские каблуки твердо постукивали по мокрому тротуару.
В тусклом свете синей светомаскировочной лампочки, качавшейся на ржавом кронштейне в стене, у которой я прятался, я был уверен, что это она: Ильзе, моя девушка.
Я оставался в тени, чтобы она не увидела меня. Мне нравилось смотреть, оставаясь невидимым. Ильзе постояла, прошлась взад-вперед, снова остановилась и посмотрела в конец улицы, ведшей к тополиной аллее. Взглянула на часики и поправила зеленый шарф.
Шедший мимо пехотинец замедлил шаг, остановился и предложил:
— Пошли со мной. Деньги у меня есть.
Ильзе отвернулась и пошла прочь от изголодавшегося по любви солдата. Тот издал короткий смешок и пошел своей дорогой.
Ильзе вернулась к свету. Я принялся напевать:
Unsere beiden Schatten sahen wir einer aus,
Dass wir so lieb und hatten, dass sah man gleich daraus,
Und alle Leute sollen es sehen, wenn wir bei der
Lanterne stehen…[39]
Ильзе обернулась, вгляделась в темноту, и я медленно вышел. Увидев меня, она хотела возмутиться, но вместо этого звонко рассмеялась.
Мы повернулись и пошли под руку, вопреки уставу, через развалины. Война и ожидание оказались забыты. Мы были вместе.
— Куда, Ильзе?
— Не знаю, Свен. Где можно укрыться от солдат и запаха пива?
— Пошли к тебе. Я хочу увидеть твой дом. Мы знаем друг друга пять недель — и провели их все в пивных, пропахших жиром кофейнях и в грязных развалинах.
Через несколько шагов она ответила:
— Да, пошли ко мне, только тихо-тихо. Никто не должен слышать тебя.
Транспортом нам послужил громыхающий, трясучий трамвай. Нашими попутчиками были грустные, мрачные люди. Мы сошли на окраине. Я поцеловал Ильзе и пощадил ее нежные щеки.
Она сжала мою руку и негромко засмеялась. Мы шли медленно. Здесь не было развалин; только частные дома с верандами, где жили богачи. Бросать сюда бомбы не имело смысла; погибло бы мало людей.
Завыли сирены воздушной тревоги. Мы пропускали их мимо ушей.
— Свен, есть у тебя ночной пропуск?
— Да, до восьми утра. Его мне организовал Плутон. Старик получил отпуск на три дня и уехал в Берлин.
— Уехать на фронт должны все?
— Да.
Ильзе остановилась и сжала мою руку. Лицо ее побледнело. Глаза влажно блестели в свете маскировочного фонаря.
— Свен, Свен, значит, и ты уезжаешь?
Я не ответил и молча повел ее дальше. Вскоре она прошептала, словно прочла в моем молчании неопровержимые факты:
— Свен, тогда все будет кончено. Ты уезжаешь. Даже если муж когда-нибудь вернется, ты дал мне то, чего он не мог. Свен, я не могу жить без тебя. Обещай, что вернешься?
— Как я могу обещать, если сам себе не хозяин? Это решают русские и другие. Меня не спрашивают. Я люблю тебя. Это началось как приключение. То, что ты замужем, только добавляло привлекательности. Но это переросло в большее. Может быть, и хорошо, что приказ на марш разлучит нас.
Снова молчание! Ильзе остановилась у садовой калитки, и мы на цыпочках пошли в дом. Вдали на востоке в небе были видны трассирующие снаряды зениток.
Ильзе осторожно отперла дверь и старательно задернула черные шторы перед тем, как зажечь свет. Маленькая лампочка под желтым абажуром, казалось, излучала тепло.
Я обнял ее и стал целовать пылко, чуть ли не свирепо. В ней начала разгораться страсть. Она с жаром отвечала на мои поцелуи, крепко прижавшись ко мне стройным телом. Мы грузно повалились на диван, не разнимая губ.
