Так вот и обрушились на плечи Ласло все беды разом: политические осложнения, прямая опасность для жизни, разочарование в любви и еще множество пренеприятных житейских тягот. Купить на зарплату можно было все меньше, в магазинах было пусто, да и в кладовке хоть шаром покати… а в угольном погребе только угольная пыль. Но молодого человека — ему только что исполнилось двадцать восемь, — по характеру склонного к богемной неустроенности, не слишком тревожили эти заботы.
Он и о Бэлле вспоминал с каждым днем реже и реже.
Ярче всего в его памяти жили события 15 октября. И последовавший за ними день…
Что же, теперь все сызнова? Опять?.. Ведь Ласло знал: если друзья его решат именно так — опять он будет с ними.
Все эти годы Ласло, как и многие миллионы людей в Европе, жил, колеблясь между отчаянием и невесть отчего расцветавшими надеждами. И в то же время он научился — и особенно за последние месяцы — безоговорочно подчинять свои действия не собственным желаниям и настроениям, а коллективному разуму и коллективной воле, которые куда более значительны, чем разум и воля каждого отдельно взятого человека…
Ласло и его гости улеглись во втором часу.
И вот — было, вероятно, около трех — их разбудила канонада. Отчетливая, могучая, близкая.
— Ребята! Неужели мы дожили?
Ласло хотелось заключить в объятиях всех троих друзей сразу, но проклятая застенчивость и тут не дала чувствам его вырваться наружу. Зато маленький Лаци Денеш, как был босой, запрыгал, пустился в пляс!
Миклош рассмеялся:
— Я-то всегда был уверен, что доживу! — воскликнул он не без хвастовства.
Лаци Денеш вдруг перестал плясать, помрачнел.
— А я, признаться, всегда боялся, что в последний миг…
Они стояли у раскрытого окна и говорили вполголоса, чтобы не заглушить сладостные звуки канонады.
— Вот это настоящее! Уж они-то не подведут нас… Боже, сколько разбитых, несбывшихся надежд.
— Неверно, сбылись они… только с запозданием.
— Сколько лет… сколько долгих лет жили мы этими лоскутными трех-четырехмесячными надеждами… И сколько людей так и сложили головы, не дождавшись… Нет, кто не пережил этого сам, тот не поймет.
Они помолчали.
— Мне кажется, здесь решение всех наших вчерашних споров, — проговорил наконец Ласло и с облегчением рассмеялся. Только теперь он понял отчетливо, что боялся, но даже не стыдился этого почему-то. Да, боялся. Уже несколько лет жил в постоянном страхе. И почти привык, как будто согласился, что человек и должен бояться!.. — Теперь не нужно больше бояться, — вслух проговорил он.
— И не нужно врать, — добавил Миклош. — Отныне я могу ходить по улице с поднятой головой. Могу наконец открыто сказать, кто я и что!
— Это ты брось! Ты уже пятнадцатого октября высказался. Твое счастье, что приятели у тебя — порядочные люди.
— А кто их такими воспитал?
Все засмеялись.
— Что ж, друзья, — сказал Ласло. — Наша борьба подошла к концу. И мы верили, всегда верили, что однажды нам доведется произнести эти слова. Верно, ребята?!
— А я, признаться, — заметил Пакаи, — как-то и до сих пор не уверен, что мы их произнесем.
— Что ты говоришь! Еще вчера фронт был где-то под Кечкеметом, а сегодня… Вы же слышите? Русские уже здесь, у городской черты. Да вы представляете, что это за прорыв?! Где уж тут немцам оказать им сопротивление!
Миклош Сигети был полностью согласен с Саларди. И только Лаци Денеш прошептал:
— Пока не забит последний гвоздь в гробовую доску фашизма…
— Самое грустное — оказаться последней жертвой, — заметил, нарушив общее молчание, Пакаи. — Пуще всего мне будет жаль последнего убитого.
Они умолкли, слушая гул орудий.
— А мне жалко тех, — сказал Денеш, — кто не знал, за что умирает. Жаль миллионов людей, уничтоженных на этой войне. А кто знал, за что… и погиб в борьбе — первым или последним, неважно — тот все равно герой!..
— Хватит вам о смерти-то! — перебил их Ласло. — Слышите? Сегодня мы можем наконец не думать о смерти! Лаци, Бела, слушайте! Это голос жизни!
А Миклош — поэт, любивший красивые, вдохновенные слова, воскликнул:
— Старая, измызганная, с загнутыми уголками тетрадь истории исписана до конца. Товарищи мои! Мы начнем новую тетрадь!.. Помните, как хорошо пахнет новая тетрадь… И как красиво пишет человек на первой странице… «Во имя господа бога», как писали когда-то… Но мы будем писать красиво и чисто до самого конца… «Во имя Человека…»
Для города наступили беспокойные дни. Убавилось число автобусов. Кто мог заметить это? Вместо них по улицам сновали военные или конфискованные для нужд армии автомашины. Наиболее крепкие моторные вагоны трамвая перебросили на железную дорогу и угнали в Германию. Хлеб сделался хуже на вкус, по карточкам продукты не выдавались иногда неделями. Люди часами простаивали в очередях не за тем, так за другим. В кабачках не стало вина, в табачных лавках — табаку. На витринах магазинов выстроились пустые бутылки, коробки с ячменным кофе и стиральным порошком. Но даже и это не бросалось в глаза. Ведь и прежде за последние два года случалось, что по неделям нельзя было ничего получить в магазинах.
И кто, в самом деле, приметил, что из города исчезли посольства, министерства, учреждения? Разве только жители Шопрона и Кёсега, где теперь чуть не в каждой школе теснились по пять-шесть министерств, правительственных комитетов и присутствий, а в виллах вдоль озера появились министры, генералы, депутаты парламента с ордерами на комнаты. Будапешт и не заметил, что в ту самую ночь, когда впервые донеслась до него артиллерийская канонаду, он перестал быть столицей Венгрии.
Не успев просохнуть, приказы и объявления на стенах заклеивались новыми. Чаще всего это были приказы об очередном призыве в армию. Люди даже не читали этих приказов, и, по-видимому, мало кто их выполнял, потому что белый плакат через два дня сменялся зеленым, а зеленый, в свою очередь, — коричневатым, и все три «в последний раз» предписывали одним и тем же возрастам «немедленно явиться» на призывные пункты. Появлялись приказы о спекулянтах, о паникерах, о «разговорах, вызывающих подавленное настроение и неверие в победу», об укрывателях «лиц, признанных евреями», или имущества указанных лиц… И так далее и так далее — всего не перечислишь. И в конце каждого приказа — вид смертной казни, угрожающей его нарушителям; нередко то были незнакомые прежде нашему правосудию кары: виселица, расстрел, ликвидация на месте, ликвидация вместе с членами семьи. Люди читали и — что делать! — смеялись. Хотя приказы эти были делом далеко не шуточным. По кольцу Маргит беспрерывно маршировали роты: это новобранцев и подразделения, не «выказывающие должной воинственности», гоняли смотреть на казни.
В городе стало меньше полицейских. На их место пришла полевая жандармерия с жестяными бляхами на «собачьих цепочках» и нилашисты в мундирах Национальной гвардии. Многие из них были еще совсем желторотыми мальчишками, навербованными со всего города по объявлениям.
Фашисты намеревались все заводы демонтировать и вывезти на Запад станки — как сделало советское военное командование на Украине при отступлении в 1941 году. Фашисты заговорили о «стратегии выжженной земли».
Кое-где им и в самом деле удавалось погрузить сколько-то станков в вагоны. Однако чаще всего демонтаж срывался: то какой-нибудь важный инструмент ломался, то отлетали головки крепежных болтов, то лопалась цепь подъемного крана. И работа не шла. Тщетно орал и топал ногами военный комендант, тщетно размахивал пистолетом — дело не двигалось! Тогда многие предприятия были лишены электроэнергии, а рабочие призваны в армию. Впрочем, ряды поклонников Гитлера, готовых защищать его до последнего дыхания, не слишком увеличились за их счет. На руках у рабочих остались книжечки, удостоверявшие, что они работают на военных предприятиях первого класса: пришлось только «продлить» срок их действия — и рабочие бесследно рассыпались по городу… ищи ветра в поле!..
Разослали повестки о призыве в армию и в отряды «левенте» студентам, гимназистам. Перепуганные родители кинулись друг к другу за советом: что делать? Времени на раздумье было не много. На стенах домов в дополнение множества грозящих смертной казнью плакатов добавился еще один: по безжизненной пустыне, извиваясь, ползет длинный-предлинный товарный поезд с надписью «Сибирь», а на задних буферах последнего вагона в грязном одеянии примостилась костлявая Смерть. Кое-кто не выдержал и отправил сыновей на призывной пункт. Пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек увезли в Германию, подучили немного в военных лагерях, а затем влили в отряды СС или в «Фольксштурм». И они никогда уже не посмели вернуться на родину. Ведь и там, на Западе, — мы знаем это! — им приходилось читать устрашающие плакаты, слушать дикие россказни. Юноши мыкались по Европе, вступали в Иностранный легион, впутывались в одну грязную войну за другой и гибли где-нибудь во Вьетнаме…
