— Спросят: кто и куда — скажешь, вино для Викента. Понял?
Склад уже был под охраной. Но Мирка сказал, как велел Викент, и вопросов не было. Вино принесли из подвала без промедлений. Котелок — до краев…
— Привет передать ему? — шутливо поинтересовался Мирка.
— Не надо! — грубо ответил солдат.
В двух тарелках стояло мясо, когда он вернулся. А на сковородке — глазунья. Ее три с половиной года не видел Мирка. «Из-под немецких куриц!» — подумал он.
— Пей, Мирка, пей, а напишем после! Историк и лупоглазый, они же, наверное, спят? Так чего ж мы писать должны? Не надо… А как тебе, кстати, спалось там? Не страшно?
— Нормально.
— А если еще, по моей личной просьбе?
— Если надо... — Мирка, не возражая, пожал плечами.
— Нравишься ты мне, Мирка!
Над столом, над горячей глазуньей, сошлись их стаканы.
— Входи, давай, Мирка, во взрослую жизнь. Пей вино с офицером, и говори о жизни.
— Что говорили о Машуке с Карнауховым? — поев, поинтересовался Викент.
— Викентий Стасович, — опомнился Мирка, — не было заговора, никакого.
— Да ну!
— И Карнаухов, — он ранен.
— В задницу банной шайкой?
— Да, то есть туда... Нога в сапоге — прилетела к нему в окоп… это… — Мирка тут растерялся, — В то место, как раз прилетело.
— Что прилетело? Горошина с неба?
— Лопатка.
— В задницу?
— Да.
— И что? Ты хочешь, чтоб я ему в это место заглядывал?
— А как? — растерялся Мирка.
— Спасибо, Мирка, ты молодец! А смотреть больше некуда мне, так? Плен, — запомни, глупец! — это измена, и только измена Родине, под любым соусом! Значит изменник, как ни крути его — враг своего народа. Враг! Попался — так застрелись! Лопаткой убей себя — есть варианты. А нет под рукой ничего — пусть застрелят немцы. За этим у них не ржавело — сам знаешь. Ты, милый друг, опомнись! Ты хочешь, чтоб я, офицер советский, изменнику в ж… заглядывал, а? Что за честь для меня такая? Спасибо!
— А если ваш попадется, там, — кивнул Мирка, — среди пленных?
— Кто такой наш?
— НКВДист, например.
— Наши в плен не сдаются, запомни! Клином на голове своей затеши! А встретишь такого, — можешь стрелять мне сюда! — ткнул он пальцем себе в середину лба.
— Ты как хочешь, — вскочил он, — а я этой гадости пить не могу. Не вставляет она, тварь немецкая! Мне — водки русской!
Он встал, и пошел скорым шагом к шкафу. Выбросил из него винтовку, немецкую каску. Достал водки.
— Вот что русскому надо! Вот! — махнув рукой, он налил себе полный стакан.
— Народной вины не бывает, — прокомментировал, неожиданно, Мирка.
— Историк сказал?
— И сам так думаю...
— Так кого же тогда, голова ты баранья, вы с ним обвинить горазды? Ты ж не тупой, Мирка! Кого? На кого намекаете а? Вот тебе Мирка и выводы! А ты говоришь мне…
Винтовка валялась там, возле шкафа с открытой дверцей.
— Чего на нее Мирка пялишься, а? Узнаешь? Так меня застрели теперь! Ты умеешь, я видел. Убить — за тобой не станет! На это ты мастер! Все это видели. Все! А то вон — смахнул он бумаги, — по-тихому хочешь приговорить меня, — пистолет возьми. Я ничего не скажу тебе. И ничего тебе даже не будет. Бери!
Ох, как легко показалось Мирке вот так и сделать! Он горячился в мыслях, чувствуя правоту: разве не видел своими глазами, НКВДиста в плену? Видел, вместе с другими, ждущими смерти так же, как он, — и не по его вине… НКВДист, о котором таким, как Викент, не расскажет Мирка, — способен был умереть за других. Небо с землей он с Викентом. Мирка память его будет свято хранить: не всех эта память достойна! И не таких, как Викент, сто процентов! До боли обидно, что потерял его Мирка, что такие, как он, покидают, случайно, мир. Викент выпивал второй стакан водки. Показалось, что он в этот миг хотел быть убитым… Мирка сник.
— Что же мы делаем, Мирка? — спросил Викент, отставив стакан, и не морщась от водки, — Иди!
Мирка поднялся. Перешагнул через брошенную винтовку, задел ногой каску: он захмелел. В кабинет беспокойно нырнул солдат, который был в коридоре.
Уходя Мирка слышал:
— Или мне показалось: Родине ты быть полезным мечтал? О подвигах грезил? Ты ребенком когда-то был, а?
Мирка шел четко и прямо. Земля качалась: справа налево, и наоборот, а ноги несли ровно. И совесть его была чистой. Он добрел до своей подушки, в которую можно было плакать.
Не заплакал еще, и не заснул, пришел старшина.
Принес от Викентия обе тарелки с мясом, много хлеба и сковородку. С Викентом, не замечая этого, не успел поесть Мирка…
— Питаться усиленно нужно, Мирка, — сказал старшина.
Родина снилась в ту ночь. «Утро страны», — так называлась картина, или плакат, который он видел в клубе и в библиотеке. Сталин, на первом плане: усатый, усталый, думающий человек. А за ним — поле и трактора. Легкая пыль над распахиваемой землей. Снилось, что Мирка шел из школы. Он это помнит прекрасно: старался идти задками, а не по главной улице. Так нравилось больше: никого не встречая, мог о своем, сокровенном, думать. Он остро мечтал тогда: воображение рисовало, в деталях, — как он совершает подвиг.
Дерево было на полпути. «Змея родила» — так о нем ляпнул однажды друг Алеша. Дерево было извилистым, с темно-зеленой, раскидистой кроной. И вот, — представляет Мирка, — что успевает заметить под ним, как догорает бикфордов шнур. Рядом ранец. А в ранце — взрывчатка. В последний момент, грудью бросаясь, Мирка тот шнур обрывает.
Он даже, о, бог мой, — даже в гробу себя видел! Погибшим героем. В сером, любимом своем пиджачке, с октябрятской звездочкой. В пилотке. И голова — не глазницами в небо — а в профиль. Так, почему-то, видел… И только сейчас это вспомнил, а всю войну, весь Освенцим, грезил мамой, сестричкой, папой. Себя-то как бы не видел… В его кумачовом гробу, были положены две винтовки. Винтовки Мосина, 1901 года. Нравились форма ее, дух ее, цвет. Он из дерева делал такую. Она у него была.
Это был хмельной сон…
А Викента он трое суток не видел. «Может, — уж было скользнула мысль, — застрелился? Уж если я мастер убить пленных немцев, то, — то Викент убитым быть не боится, я видел! Я разбираюсь в этом».
— Не забыл про меня? — поинтересовался Викент. Он был жив, и вызвал Мирку. Невольно, коротко, покосился Мирка в то место стола, где мог лежать пистолет.
— Все на месте, — заверил Викент.
— Нет, не забыл, — сказал Мирка.
— Судьбу твою, между прочим, делаю. Это ты осознаешь?
«Своими руками, чужими, — но мы это делаем сами» — подумал Мирка.
— Обиды свои сунь в то место, куда угодили сапог и лопата! — сказал Викент, — А мне — пиши!
Мирка взял карандаш и стал писать. Не выдумывал, не приукрашивал, и никого не оправдывал, просто писал.
— Подпись! — напомнил Викент.
— «Зебра»?
- «Зебра»! А не забыл, молодец!
— А Вы мне скажите, Викентий Стасович, что, в наше время каторги есть?
— Каторги? Есть. Для изменников Родины, — есть. А что же ты думал? По постановлению Совета Министров СССР от сорок третьего года — есть. По пятьдесят четвертым статьям. Историк твой, «Погорелов: Анатолий Михайлович» — тут мне, внизу, кстати, и допиши. Второй — лупоглазый — «Дереш Иван Матвеевич». Это нам надо все фиксировать. Ну, так вот, оба они — загремят! А ты молодец. Ты капитана мне сделал, спасибо, мой друг!
Погоны, теперь видел Мирка, были на нем капитанские, новые.
— Что с ними будет? — спросил он капитана.
Викентий тряхнул головой: Мирка смотрел на его погоны, а спрашивал не об этом.
— Сибирь! — сказал он, — Им будет Сибирь. Лесоповал, или золото. Но тебе, если будем дружить, не грозит такое. А остальным — непременно!
— Они же не виноваты…
— Я не пойму. То ты мальчишка умный, то, блин, чумной! По камере стосковался?
— Нет.
— Да и не надо! Этого я уже не допущу. Они же тебя: ты понимаешь? Не понимаешь? Они тебя разорвут на части! А я не хотел бы. Мне секретный сотрудник дорог. «Зебра». Сам делал.
«Тарас Бульба! — подумал Мирка — Породил, — и убью!»…
— А что будет со мной? — спросил он, и посмотрел на шкаф.
— Котелок еще не опустел, — усмехнулся Викент, — если хочешь… А винтовку я поломал и выкинул.
Он кивком показал на пол. Мирка увидел, что доски на нем покорежены тем, что по ним наносили, с размаху, удары.
— А пистолет, — Викент подошел, наклонился и похлопал дружески, по плечу, — он всегда, друг мой, на месте. Да мне еще, видишь, жить надо — столько задач.
«И столько врагов!» — добавил, не вслух, конечно, Мирка.
— Значит, Викентий Стасович, мне скоро домой?
— У-мм, — ухмыльнулся Викентий Стасович, покачал головой, — примерно… В общем, здесь тебе в камеру больше нельзя! Поживи, откормись. На Родину скоро поедем, на Украину. Понял?
Мирка вздохнул.
— Родину чистить от дряни, Мирка! Ты Ленина, Мирка, не видел, с метелкой?
