— Я ничего не вижу.
— Присмотритесь.
И вдруг она отшатнулась, опустилась на жалюзи, закрыла лицо руками и заплакала.
— Марина, может быть, это и не его танк.
— Не все ли равно!
Прежде чем захлопнуть люк, я еще раз заглядываю в башню. И мне показалось, что среди белого, как перемолотая вата, порошка что-то сверкнуло. Спускаюсь на днище и поднимаю — слиток. Но видно, что это был орден Красного Знамени. Марина взяла его в руки и, теряя сознание и обнимая башню, зарыдала.
Мы с Сережей кое-как спустили ее по лобовой броне на землю. Молча смотрим на танк. Утешения Марине не нужны: они принесут ей еще больше боли. Сережа ухватился за мою руку, весь дрожит. Я говорю ему:
— Держись. Ты же мужчина.
Когда она пришла в себя, я снова поднялся на танк и захлопнул люк.
Солнца уже не было видно, но лес утопал в зареве, и ели казались совсем черными. Тихо-тихо. Слышно, как по шоссе в стороне Можайска гудят моторы.
Я дал себе слово ничего не расспрашивать у Марины, она тоже не намекала о минувшем. Настояла, чтобы мы довели Сережу до Савкова, ни в коем случае не согласилась ночевать, хотя бабушка очень упрашивала.
В полночь мы были в Москве.
Атака. И опять я бегаю между танками. Все за броней, а у меня нет своей машины — вот и бегаю: во время боя мне надо быть в подразделениях.
Я по-прежнему ношу танковую форму — куртку и брезентовые брюки. Они гремят, как жестяные, но в них уютно, будто ты чем-то надежно прикрыт. Как под родной крышей.
Дождливая ночь. Танки остановились, идет дозаправка боеприпасами и горючим. Экипажи заняты, а я свободен, развел под елкой костерок и читаю газеты. Трое суток не было почты, отстал от событий.
— Гвардии старшего лейтенанта Михалева — в штаб полка! Срочно.
Раскапываю ногой костер, затаптываю его и иду к «виллису», который за мной прислали. Спрашиваю у солдата-водителя:
— Кому это я понадобился в такую пору?
— Не знаю… Командира полка ранило.
— Жив?
— Живой.
Ранило — значит, отправят в госпиталь. А что же будет со мной? Прощай, мой танковый взвод, о котором я столько мечтал! На Огаркова я мог надеяться — он человек слова.
Почти в отчаянии я подъехал к штабу. Он размещался в длинном кирпичном сарае. Возле него толпятся офицеры, ждут вызова.
Приоткрытые тесовые ворота, в щель косо пробивается слабая и угловатая полоска света от фонаря «летучая мышь». Видна забинтованная голова подполковника Огаркова. Может быть, он останется в полку? Но почему тогда врач подогнал санитарку?
— Михалев! — окликает дежурный.
Я проталкиваюсь к калитке и вижу, что и рука у Огаркова тоже замотана, подвязана к шее на бинте. Он подает мне левую.
— Принимайте третью танковую роту.
Я бросаюсь к нему, обнимаю и целую. Он недоуменно смотрит на меня:
— Сынок, ты же знаешь, что́ я тебе предлагаю. Не горячись, воюй с разумом. Итак уже дважды горел. Береги людей и себя. Я на тебя надеюсь… Нефедов не хотел отпускать, но мы же договорились. Все! — И опять подал левую руку.
Я выхожу из сарая, мне и радостно и грустно, даже больно. Все еще не верю, что я командир роты ИС. И что завтра уже кто-то другой станет комсоргом полка. Пойдет к людям как самый желанный, человек. С открытой душой.
Шумел дождь, было темно и тихо. Все уже спали. А я не мог дождаться, когда кончится эта ночь и мне можно будет направиться в свою третью танковую. Кружится голова — как будто выпил хмельного.
Я не спросил ни у кого, а что же с командиром третьей роты. Туда совсем недавно назначили капитана. Дня три назад. Вчера вечером за лесом звучала траурная музыка, неужели это его хоронили?
Командовать полком стал подполковник Глотюк. Он любил говорить о каком-то своем командирском почерке и вот теперь показывает его. С утра Глотюк уже в танке. Наверное, осточертела человеку штабная работа, давно мечтает о должности командира части, чтобы показать себя.
Ночью на марше он ехал впереди колонны. И неожиданно у развилки дорог полк вклинился в немецкую колонну. «Тигры» и ИС развернулись в сосняке и чуть ли не упирались стволами пушек друг в друга. Глотюк вызвал «безлошадников», приказал им вооружиться фаустпатронами, захваченными в недавнем бою, и ударить из-за кустов. Немецкая колонна была разгромлена, но и почти все ребята-«безлошадники» полегли под гусеницами «тигров» или были скошены из пулеметов.
Глотюк опечален, хотя бой и выигран. Он считает, что ему не повезло. В первый же день его командования полк понес потери — погибли люди. Как посмотрит на это начальство? Если отстранят, никогда уже ему не командовать полком.
Он ругал немцев, которые напоролись на нашу колонну, хотя они тоже не предвидели этого боя. Им был дан приказ идти на запад.
— Не утвердят меня! — вздыхал Глотюк.
По его просьбе замполит ездил в штаб корпуса, встречался с комкором.
Наконец из штаба позвонили: приказ подписан! Глотюк повеселел и посмелел, опять заговорил о своем командирском почерке. Хочется ему обязательно быть впереди. А зачем? Будто мы без него не справимся. Пусть приказывает.
Немцы зацепились за железнодорожную насыпь, наша пехота остановилась, несколько дней выбивала их из дзотов — безуспешно.
— Вон видишь будку, — показывает мне Глотюк, прячась за корму танка. — Ее надо взять. Для начала… Возьмешь — считай, что одним орденом у тебя стало больше. А не возьмешь — пеняй на себя.
— Ясно.
— Если ясно, то не теряй времени.
Залезаю в башню, захлопываю над головой люк и сразу отключаюсь от внешнего мира. Слышно только, как ревет двигатель и звенит рация. До боли знакомые звуки. Пьянят и возбуждают. Руки начинают привычно двигаться.
В наушниках раздается:
— Михалев! Ты что, не видишь, слева от тебя «фердинанд», за кустом?!
В сознании мелькает: все! Эта самоходная пушка специально придумана для борьбы с ИС. Она стояла почти рядом. Излюбленный прием — подпустить близко или оказаться на фланге и бить без промаха. С каждого снаряда. Были случаи, когда один «фердинанд» успевал за несколько минут расстрелять несколько танков и безнаказанно уйти. На этих самых пушках у них свои асы, как в воздухе.
Жертвой стал не я — другая машина из нашей роты. Я успел выстрелить. И для надежности — еще раз. Из самоходки повалил дым, и не черный, а почему-то желтый, почти красный.
— Михалев! Кончай с этим — впереди еще два. Отходят к станции. Не спускай глаз.
К станции мы пробиться не можем. Над нами кружат самолеты. Пикируют так, что кажется, зацепят за башню. Немало они вывели из строя наших танков, эти черные вороны. Мы отбиваемся крупнокалиберными пулеметами, установленными на башнях, но это их только веселит, наглеют еще больше.
Глотюка бомбят тоже, но он едет, приближается к роте. Ну зачем он тут нужен со своим «командирским почерком»! Я не выдерживаю и передаю по радио:
— Товарищ гвардии подполковник, никто не сомневается в вашей храбрости.
— Ты это к чему?
— К тому, что так долго не навоюете.
— Сейчас не время об этом, — спокойно отвечает Глотюк. — Обходите станцию справа. — И кому-то приказывает обойти слева.
На следующий день в сводках Информбюро сообщалось, что Н-ский гвардейский полк перерезал важную железнодорожную магистраль и продвинулся с боями до тридцати километров.
— Вырежь себе на память, — усмехнулся Глотюк, передавая мне газету.
Два дня приводили в порядок уцелевшую технику. У нас ее осталось не так уж много. Ждем пополнения, новых танковых рот. Они где-то на подходе.
Но неожиданно был дан приказ — выступить. В штабе суматоха. Потеряли противника. То ли далеко оторвался от нас, то ли где-то скрылся в лесах и может неожиданно нанести удар.
Разведка и передовые отряды высланы по всем направлениям. Мы тоже выступили и всю ночь едем.
Наш передовой отряд небольшой: три танка, два бронетранспортера, одна пушка, которой командует капитан — командир батареи, броневичок и несколько мотоциклов для связи.
Небо покрыто тучами, туман. Едем в полной темноте. Нет мочи, хочется спать, голова невольно клонится. И я воюю со сном: вылезаю из башни и сажусь на броне рядом с люком механика-водителя. За рычагами Дима Чернов. Я взял его в свой экипаж. Он уже успел потерять еще одну машину и был в резерве. Как он только терпит там, в отделении управления — темной и жаркой коробке.
На броне продувает ветерком, и все же у меня смыкаются веки. Почему-то никакого напряжения нервов. Их отпустило, и все тело расслаблено. В бою со мной никогда не бывало такого, в любую ночь-полночь энергии через край, будто ты наэлектризованный.
Ни огонька, ни выстрела, все лес и лес, черный — ели и сосны. Полотно дороги прямое, а кажется, что она все время идет под уклон и как-то косо, — видимо, это меня тянет в сторону. Тру лицо кулаками и начинаю насвистывать.
