Ни огонька, ни выстрела, все лес и лес, черный — ели и сосны. Полотно дороги прямое, а кажется, что она все время идет под уклон и как-то косо, — видимо, это меня тянет в сторону. Тру лицо кулаками и начинаю насвистывать.
— Свист — дурная примета, — говорит Дима.
Я и сам не люблю свиста.
Ровно гудит двигатель, с наплывом ложится лязг гусениц. Я стараюсь смотреть только на дорогу, убеждая себя, что она узкая и механик-водитель может загнать машину в кювет или в болото. Стараюсь ни о чем не думать, и все же думается. Перед глазами заплаканное лицо Марины: руками обняла башню… Наверное, я люблю ее меньше, чем любил он. А может, и не меньше, но получается как-то нелепо все. Утром прибежал к ней похвастаться: получил наконец роту! Она посмотрела на меня испуганными глазами и ничего не сказала, только стала бледной.
— Какой номер на башне твоего танка?
— Десятый… Теперь мы будем еще реже видеться.
— Но что поделаешь. Главное — не забывал бы только… А за броней все-таки надежнее, чем так…
— Конечно!
Я заметил у нее первую сединку в волосах. Она попросила вырвать ее.
— Случайная. С чего бы мне седеть? Что я, в атаки хожу?
Потом мне представлялся Вася Кувшинов, совсем мальчик. Вот уже третий день, как я не писал его матери. А была возможность. Просто обалдел от счастья: дали роту! Но в роте всего три танка, и все они идут со мной в передовом отряде.
Какой-то малознакомый мотив, как ветерок, вливается в душу. Я начинаю припоминать его: «Он уехал, он уехал…» Совсем не мужская песенка.
Впереди мостик, очень узкий. Машины прошли, а танки надо провести. Схожу на землю, пропускаю сначала свою машину, потом две другие. С легкостью мальчишки вскакиваю на броню:
— Поехали!
И опять: «Он уехал…»
Я уже стараюсь отогнать от себя этот мотив, как надоедливого овода.
— Дима, колымагу-покойницу помнишь?
Дима смеется:
— Разве ее забудешь! Ну и машина была! Никак не хотела в гору тянуть, хотя мотор у нее был сильный. Что и говорить — Германия!
Туман такой густой, что впереди в двух шагах ничего не видно.
— Балтика близко, — говорит Дима.
— Да, скоро выйдем к границам Восточной Пруссии. Катим прямо на Кенигсберг! К портам крепости «Королева Луиза»!
— Откуда вы знаете про «Королеву Луизу»?
— Говорили в штабе.
— Красивое название. Можно подумать, что нас там ждет приятное свидание. — Дима помолчал и потом осторожно попросил: — Залезли бы вы лучше в башню, товарищ гвардии старший лейтенант.
Но разве усидишь сейчас в башне, все равно придется высовываться по пояс, чтобы различать дорогу.
Дима замолчал, и все тот же ветерок начинает навевать: «Он уехал… Он уехал…»
Со мной что-то творится. Я никогда не верил ни в какие предчувствия. Но с чего бы все это?
— Дима, ты очень устал?
— Не больше, чем всегда.
— Хорошо себя чувствуешь?
— Нормально.
Нет, я тоже не настолько устал, чтобы терять самообладание. Вот сейчас я совершенно отключусь, ни о чем не буду думать. И мне уже не хочется спать. Но под сердцем такое, будто там присосались пиявки.
Танк раскачало на ухабах, мне кажется, что сейчас что-то произойдет: то ли под нами мина взорвется с фугасом и нас подбросит под небо, то ли провалимся в черную бездну. Надо остановиться. Немедленно. И сам понимаю, что этого нельзя делать. Было бы глупо.
Наверное, все это из-за темноты и тумана. Мы привыкли к открытой атаке, когда все видно.
Впереди сигналят фонариком — просят подтянуться. Я думаю о том, что скоро наступит рассвет и мы увидим вдалеке кирхи. «Логово фашистского зверя»! Не верится даже.
«Он уехал…»
Я не раз замечал, как люди терялись перед предчувствием. Странно, что оно появлялось как раз тогда, когда ничто не угрожало.
Туман холодный и густой, как молочный кисель. Неожиданно машину подбрасывает и наклоняет: на обочине дороги лежал огромный валун. Хватаюсь руками за крыло танка, прижимаюсь к броне, но дальше опять пошла ровная колея.
Кругом тихо. Слишком тихо. Будто тысяча колоколов трезвонит у меня в голове, и кажется, уже нет никаких сил, ты совсем небоеспособен.
Я вспоминаю Глотюка. С ним бы такое не случилось. У него все просто: жить так жить, умирать так умирать.
Да и мне тоже наплевать на все. Придется, так сумею умереть. Без сожаления…
Я ловлю себя на мысли: а ведь все не так. Это было прежде. А теперь… Мне хочется видеть ее, держать ее руки в своих руках, целовать ее губы. И радоваться общим надеждам.
Так почему же я сижу на лобовой броне, а не перебираюсь в башню? Достаточно пулеметной или автоматной очереди… Мне же хотелось если погибнуть, то в башне, за орудием. Сгореть, отбиваясь до конца, до последнего дыхания.
Думаю о смерти. Я не хотел бы о ней думать, но ничего не поделаешь. Может, потому лезет в голову что попало — ничем не занят. Когда бой — обо всем забываешь. Другая крайность.
Если меня убьют, новый комсорг напишет еще одно письмо матери Васи Кувшинова. И она будет плакать обо мне, а представлять лицо своего сына. Второй раз будет оплакивать его.
Но почему меня должны убить?
Выкатили на бетонку, стало больше грохота. Все колотится, как в лихорадке, — и земля и небо. Искры летят из-под гусениц. И по-прежнему лес и лес. Едем, будто по ущелью. Ни домика, ни баньки, ни сарайчика. А в учебниках географии, помнится, было написано, что края эти густонаселенные.
«Он уехал…»
Мне показалось, что я услышал ее голос, очень ясный, и будто из тумана проясняется лицо, обветренное, на лоб надвинута пилотка.
Она и не знает, что для меня роднее ее нет никого. Жаль, что я не сказал ей об этом. Если встретимся, обязательно скажу. Сразу же, как только останемся наедине, и обниму ее.
Медленно светало. В полумраке мы увидели какое-то поместье — белел большой дом с колоннами. За ним стояли кирпичные сараи. Пахло навозом, где-то хрюкали свиньи.
Колонна остановилась, подполковник, командир нашего передового отряда, уже умывается из ручья.
— Решил лицо немного освежить после ночи, — говорит он. — Хорошо проехали — полсотни километров. Еще один городок на пути, а там и немецкая граница.
За лесами поднималось солнце, раздвигая густые туманы. Край неба полыхал, а сам купол — высокий, чистый, спокойный. В лесу тени почти неестественные — синие.
Въезжаем в городок. Дворники подметают улицы, смотрят на нас и не совсем понимают, что случилось. Как будто эти громадины танки с очень длинными пушками упали с неба и покатили. Ведь фронт где-то далеко на востоке, никаких выстрелов не слышно.
Домики содрогаются. Стоят целехонькие, все стекла в рамах на месте.
На площади у костела останавливаемся. Там, где прошли танки, булыжник промялся, а местами и разворочен — брусчатка не выдержала. Наводим пушки и пулеметы на двери отеля и окна. Подполковник соскакивает с бронетранспортера и, на ходу вынув из кобуры пистолет, идет к подъезду. За ним направляются два солдата.
Ждем, когда начнется свалка. Но по-прежнему тихо. Вежливо, видимо, будят господ офицеров, персонально каждого. Наконец один за другим стали спускаться по лестнице сытые белокурые парни в нательном белье. Выстраиваются у подъезда. А наших пока не видно.
Но вот вышли и солдаты, за ними подполковник. Он ведет офицера, на котором мундир и брюки, все честь по чести. Даже очки на носу. Он начинает командовать голоштанниками, те косятся, но команды выполняют.
Когда мы подъехали к воротам военного городка, то поняли, что казармы пусты. Ворота настежь открыты, ни часовых, ни дневальных. На кухне топятся печи, в коридорах казарм горят лампочки. Оружия в пирамидах не оказалось.
Подполковник дал команду завтракать. А сам сел писать донесение.
— Исторические минуты! Наши войска вышли на границу с Восточной Пруссией. И эти войска — мы с вами! В донесении указываю и вашу фамилию. Смотрите завтра сводку Верховного Главнокомандования.
Видимо, считает, что в первую очередь будет указана его фамилия. Я не разубеждаю: мы ведь счастливы и без славы.
— Да, теперь и умереть не страшно. Никто не сомневается в нашей победе.
Он сказал это и словно воткнул что-то мне в сердце. Боль тут же утихла, но я уже не мог совладать с собой. Как будто поврежденная пластинка вертелась на одном месте: «Он уехал… Он уехал… Не вернется он назад!»
Еще секунда — и я упаду. Видимо, я сильно побледнел, потому что подполковник сказал, чтобы мне немного налили водки. Я выпил, отдышался.
— Что с тобой было?
— Не знаю.
— Ты не болен?
— Нет.
Может, ночью тишина и темнота так возбуждали. Но что теперь? Посмеялись бы мои подчиненные, если бы узнали, что творится с их ротным.
Только выехали на дорогу, все задрали головы к небу. Над нами кружит черный стальной ворон — «рама». Неуклюжая, двухфюзеляжная, но быстрая, легко разворачивается, спускается ниже. Чего доброго, еще начнет бомбить. Бывали случаи, что и «рамы» сбрасывали бомбы, хотя самолет этот предназначен для разведывательных целей.
