обмотанным башлыком, волочит за руку подпоручика Курилло с перебитой осколком лодыжкой. Ротмистр хрипит — под башлыком дышать нечем, но надо подняться выше из загазованной низины, туда, где ветерок не дает собраться отраве. Гуляков взваливает подпоручика на плечи и тяжело бредет вверх, не обращая внимания на начавшийся обстрел: снаряды, пули привычны и не так страшны по сравнению с выжигающей глаза и внутренности бесцветной смертью.
Силы не беспредельны, и Гуляков с Курилло падают на песчаной высотке, поросшей молодыми сосенками. Отлежавшись немного, ротмистр снимает с себя ремень, перетягивает выше колена ногу подпоручика, дает ему хлебнуть из фляги воды, жадно пьет сам и глядит вниз — на высотку не спеша взбираются немцы в противогазах. Гуляков сдергивает с пояса единственную гранату, швыряет вниз и кричит что-то страшное, злое…
Взвалив на плечи Курилло, он продирается через кустарник и — останавливается. Путь отсюда только вниз, по лощине, которая ведет в низину, затянутую сизой мглой хлор-фосгена и заваленную телами отравленных.
Гуляков садится на песок и роняет голову на колени: с раненым не уйти. Достает из кармана нательный крест без шнурка, отряхивает с него табачную пыль, целует и прячет обратно.
— Herren, legen Sie Ihre Waffen [1], - доносится снизу уверенный спокойный голос. Гуляков снимает с себя портупею с кобурой и кладет рядом.
* * *
— Только жрем, спим и курим, курим, спим и жрем. Хуже каторги. Там хотя бы каменоломня есть, не зажиреешь, киркой помахать можно. Да и не так скучно, — подпоручик Курилло, расслаблено возлежащий на нарах, костылем придвигает к себе по добротному, крепко сколоченному столу, портсигар. Двое за ним играют в шахматы, тре-тий — наблюдает за игрой, то и дело впадая в дремоту. На двухъярусных нарах вдоль стен лежат в бездельном изнеможении офицеры. Один из пленных бренчит на гитаре, другой бубнит, заучивая по словарю немецкие слова:
— Бляйх… Нах… Тьфу!
На тарелках — надкушенный с двух сторон и недоеденный шницель, кувшин с вином накрыт фарфоровым блюдцем, в стаканах остывает насыщенного цвета чай. Гуляков наливает чай в блюдце, грызет карамельку и советует Курилло:
— Сходи на кухню, попроси топор, дров наколи. Они дадут. Везде должен быть орднунг, а у них чурок вон сколько скопилось. Хотя на их месте я бы этого не стал делать. Умеючи, этим топором можно всю их потешную охрану положить аккуратно и тихо.
Курилло засмеялся:
— Положить можно, невелика трудность даже на костылях. Но они, господа, злонамеренно с нами вот так, по-людски — чтобы рука не поднялась.
Офицер с гитарой бросает обиженно звякнувший инструмент в угол:
— Все, господа, так невозможно. Это не плен, а Баден-Баден. Давайте спать, а утром надо просить хоть какой-то работы, иначе с ума тут все сойдем…
За столом Гуляков шепотом сообщил Курилло:
— Истопник принес записку от Пьера. В шести верстах отсюда — городок, там нас будут ждать. Если поспешим, еще до рассвета будем у французов за линией фронта. А там наши легионеры. Обрыдло бока пролеживать. Главное, ты бы только доковылял…
— Ха, ротмистр, ты еще не видел, как бегают на костылях русские офицеры!..
Две фигуры, сливаясь в темноте с лагерной стеной, крадутся к въездным воротам. Возле них громоздится вагончик на колесах, в нем — офицеры это знают — кроме одного немца-охранника, никогда никого не бывает. Педантично смазанные петли двери не скрипнули. Винтовка стоит в углу, горит керосиновая лампа. Немец, напевая вполголоса что-то маршеподобное, пластает ножом здоровенный кусок вареного мяса. На тряпице лежит хлеб, стоит кружка.
Охранник нагибается, чтобы подобрать упавший кусок хлеба, а когда поднимается, с изумлением видит сидящего напротив и приветливо улыбающегося подпоручика. Немец раскрывает рот, чтобы заорать, но немедленно получает молниеносный удар ребром ладони по кадыку.
Спустя мгновение охранник уже сидит на лавке с выпученными от ужаса глазами, с кляпом во рту и связанными руками и ногами. Гуляков передергивает затвор винтовки, смотрит в патронник. Немец закрывает глаза и вжимает голову в плечи. Ротмистр забрасывает винтовку за спину и тихо выходит следом за Курилло, аккуратно и тихо прикрыв дверь. Немец с облегчением носом выдыхает воздух.
Но через секунду его лоб снова покрывается крупными каплями пота: из темноты появляется Курилло. Пока приготовившийся к смерти охранник перебирает в памяти детей с внуками, подпоручик и выдергивает нож из столешницы, сует его в карман, быстро заматывает в тряпицу мясо и хлеб.
— Мы возьмем на дорожку? Данке. Нах…
Французский Мурмелон в мае 1918 года был городом если не на половину, то на четверть точно русским. Наши легионеры — повсюду: в отелях и театрах, в скверах, в многочисленных кабачках, бистро и прочих забегаловках разного уровня комфорта и ценовой категории. С первого взгляда отличить их от французских офицеров невозможно: одеты так же, в форму французских колониальных войск, только нашивка цветов российского флага на левом рукаве кителя обозначает принадлежность этих господ к Русскому легиону. Ну и ряд особенностей в быту и публичном поведении, скажем так.
Размякшие на уже почти летнем солнышке посетители уличного кафе на тихой улочке с любопытством поглядывают на четырех русских офицеров. В том, что это нисколько не французы, у местного люда, цедящего кофе и флегматично ломающего круассаны, сомнений нет никаких. Не станут французы хлебать ложками лангедокский суп из огромных, словно тазики, мисок, запивая белым вином, положенным, как знает всякий приличный человек, только к рыбе.
Остатки сомнений относительно национальной принадлежности гостей окончательно испаряются при виде группы поддержки обедающих: на низком парапете рядком сидят два скучающих солдатика с винтовками, а между ними шлифует задницей гранит довольно крупный уже упитанный медвежонок в ошейнике на цепи, конец которой обмотан вокруг мачты освещения.
Один из офицеров подзывает официанта и просит по-французски, кивнув на медведя:
— Принеси меда и фруктов нашему товарищу, у нас сегодня праздник…
Официант притаскивает массивное блюдо с янтарным жидким медом, в котором плавают куски нарезанного яблока, и с опаской ставит угощение метрах в трех от зверя. Офицер встает из-за столика, подносит блюдо к медведю, обнимает его голову зверя и трижды прижимается щекой к морде:
— Христос воскресе, Мишка!
Едва офицеры сдвигают бокалы, пьют. Но закусить не успевают — к столику торопливо подходит нарочный, что-то быстро говорит им, легионеры встают и, надев фуражки, направляются прочь. Солдаты с отлученным от лакомства, недовольно орущим медведем, спешат следом.
* * *
Линия окопов легионеров тянется вдоль бесконечного французского виноградника, уходящего за горизонт. Под натянутой камуфляжной сеткой вкопан походный столик. На
