власть бандитов, господа. И никакого укорота, смертную казнь отменили даже на фронте. Какая, прости Господи, боеспособная армия, когда солдаты на митингах приказы командира обсуждают?
Запрокинув голову, подполковник аккуратно выливает водку в седую воронку посреди бороды, откашливается и обводит офицеров тяжелым взглядом:
— Вдовствующая императрица Мария Федоровна еще до отречения государя сказала: мы идем верными шагами к катастрофе, государь слушает только льстецов. Императору внушили, что народ его любит. Самодержец всегда упивается этими сказками, так власть слаще. И если правды ему никто сказать не осмеливается, конец уж близок, поверьте…
Штабс-капитан, засовывая за воротник салфетку, горячится:
— Нижние чины скоро побегут. У них там советы, чай с баранками, а тут — кровавая баня. Или в плен подадутся…
Гуляков, присев к столу, замечает:
— А в плену тут, в Европе, тоже чай с баранками, поверьте, лично свидетельствую. Немцы наших офицеров из-под охраны под честное слово в город отпускают. Все возвращаются. Пока один только слово не сдержал: подпоручик Семеновского полка некто Тухачевский. Мы-то с Курилло честно и благородно сбежали, нас никто не отпускал…
Подполковник снова громогласно сморкается, что, очевидно, означает пожелание очередной порции — ему тут же наливают:
— Честь, благородство… Где это все? Офицеры из пополнения рассказали, как дело было в Петербурге в октябре. Когда бунт начался, Зимний дворец выставил в оцепление две роты юнкеров и женский батальон. Все пьяные, в том числе и бабы. Противник под стать: босота из канавы и сброд в бушлатах с флотилии. Тоже, надо думать, не сильно трезвые. Постреляли, покричали, шесть убитых с обеих сторон, разграбленный Зимний — вот и вся революция. И никого в городе не нашлось, чтобы к порядку эту трусливую шайку призвать! Какая-то большая и хитрая сволочь за всем этим стоит.
Поручик, мывший в углу руки после перевязки Курилло, замечает:
— Да в том-то и дело, что несправедливость отчаянная! Шатнтрапа бал правит, а за Отечество те бьются, кто оружия в руках не держал никогда. Вон возьмите Введенского — докторишко обычный, клистирная трубка, воюет простым пехотинцем. А как воюет! Покрошил полроты немцев из пулемета и от французов Военный Крест с пальмами получил. У них не каждый высший офицер таковой имеет…
Курилло, принявший рюмку обезболивающего, дополняет картину:
— Да что доктор с пулеметом! Протоиерей Богословский — лично видел — в атаку ходит с одним крестом в руке. Без каски, седую гриву за версту видно — ничего не боится. Французы-католики к нему подбегают, крест православный целуют, а вы говорите — пулемет!..
Единственный не пивший водки поручик подводит итог:
— Господа, оставим эти саги о доблести и славе для газетчиков. Все на ниточке держится. Давайте уговоримся, чтобы в батальоне неотлучно не меньше трех офицеров было. От греха подальше…
Гуляков, откинув полог, выходит из палатки. Неподалелку троица солдат приплясывает под звуки гармошки, надсадно завывая:
Воевал в войну германску,
На японской был войне,
А за власть свою крестьянску
Повоюю я вдвойне!
Ротмистр лезет в карман за портсигаром, забыв, что во рту у него уже торчит дымящаяся папироса…
* * *
Теплая поздняя осень, как это случается в Европе, в одну ночь превратилась в зимнюю слякоть. В расположении русского батальона поздним вечером вокруг костра собрались офицеры. Один поправляет плюющиеся снопами искр дрова. Другой пристраивает у огня на треноге пузатый закопченный чайник. Гуляков чистит маузер.
Из темноты доносится конский топот, короткое ржанье, звон сбруи. В освещенном круге появляется капитан Мартынов. Всегда немногословный и серьезный, в очках, сейчас он производит впечатление человека, прибывшего объявить о капитуляции Германии как минимум.
— Господа, пришел приказ. Русский Легион — две стрелковые роты и пулеметная — входит отдельным батальоном в первую бригаду Марокканской дивизии. Командовать нами будет штаб-офицер майор Трамюзэ. Я назначен его помощником. Перед дивизией поставлена задача прорвать укрепленную линию Гинденбурга, — при последних словах он задергал кадыком, словно подавился косточкой. — Мы войдем на территорию Германии с российским триколором, господа! А это значит, что война никак не проиграна!..
Гуляков завершает речь Мартынова громким щелчком, вогнав ударно-спусковой механизм в раму пистолета, и со вздохом говорит Курилло:
— Это — путь в одну сторону. Но вся закавыка в том, что, кроме нас, его пройти некому. Поэтому надо идти…
Утро встретило батальонную колонну с Гуляковым, Мартыновым и Курилло во главе на мощенной булыжником древней дороге между седыми пирамидальными тополями. Патриархальная ухоженная Европа уже начала привыкать к валяющимся по обочинам разбитым повозкам, раздувшимся трупам лошадей и искореженным артиллерийским орудиям. Тем более привыкли к этой картине ее непосредственные авторы. Воины Русского Легиона Чести, шедшие маршем на северо-восток, знали, что дорога домой теперь — удел очень немногих из них. Задумчиво-флегматичным стал даже медведь, зарывшийся в солому в замыкавшей колонну повозке.
Штабной вагон бронепоезда, обильно убранный изнутри ядовито-зеленной материей и фальшивым золотом, промерз до инея, несмотря на все старания кочегаров — февраль 1918-го выдался в Петербурге лютым.
В купе, где за столом сидят несколько человек в военных форме без знаков различия, холодно так, что чай из кипятка превращается в помои в минуту. Троцкий в кожанке, со своим обычным неестественно-бледным лицом, на котором выделяются чувственные красные губы, по обыкновению неистовствует. У присутствующих склады-вается впечатление, что спокойно-умиротво-ренный Троцкий — это мертвый Троцкий. Хотя это не так: люди из ближнего круга, допущенные до раздевающегося на ночь тела, говорят: да обычный мужик, хорохорится по должности просто, входит в раж, а остановиться не может.
Поблескивая пенсне, Троцкий выводит фальцетом, загибая пальцы:
— Война пока не проиграна. Ставить заградительные отряды, трусов, провокаторов и дезертиров расстреливать без колебаний! Залить свинцом паникерство! Выбор предельно прост: или республика, или смерть!..
Намотав на лицо башлык, он выходит из вагона, повторяя: «Или смерть!» В дверях надевает кожаные перчатки, подшитые войлоком, и спускается, держась за поручни. Вдоль вагона околевает покрытая инеем цепь красноармейцев, люди не шевелятся — берегут тепло. О том, что они еще живы, говорит только пар дыхания.
Троцкий идет вдоль вагона своей стремительной подскакивающей походкой, сзади семенит замотанная в неуставные теплые вещи свита из военных чинов. Вдруг откуда-то между вагонами прошмыгнул мужик в черном рабочем бушлате с чайником и в валенках. Он натыкается на Троцкого и падает на колени, чайник гремит по шпалам. На мужика сворой набрасывается личная охрана Троцкого, стражники отпиночили его и потащили в сторону. Троцкий брезгливо сторонится и идет к зданию вокзала.
Мужик, пытаясь вырваться из
