— Переехал к Хадиже. Она моя тетка. Старуха одна осталась, упросила мать, чтобы я переехал к ней хотя бы до весны. Я узнал, что здесь нужен пастух и подумал — чего мне сидеть без дела? Руки-ноги есть, а что еще надо пастуху? Вот и нанялся. Охраняю общественное стадо.
Все это было похоже на правду, но Мисост слушал, хмуря черные, тронутые сединой брови, задумчиво шевеля усами. Он знал Батырбека и одно время даже помышлял поступить к нему на службу, хотя бы завхозом. Кто медом торгует, тот облизывает пальцы, думал он, может быть, и ему перепадет что-нибудь от «ульев», спрятанных в подвале. Увы, мечта не сбылась.
— Где твой отец сейчас?
— Эвакуировался. Куда точно, не знаю.
Конечно, думал Мисост, этого парня сам бог велел брать в легионеры или полицаи, а не в танцоры, но такого атлета во всем ауле не найдешь. Для ансамбля нужен парень без изъяна.
— Танцевать умеешь? — спросил Мисост.
— Чего ж тут уметь? Все умеют.
— Не умеет — научат, — подал голос и офицер. Он положил на колени полевую сумку, извлек оттуда какие-то бумаги. От него пахло дешевым одеколоном. Видно, недавно побрился.
— Оришев, говоришь?
— Оришев, Оришев… — бормотал офицер, водя пальцем по строчкам. Айтек пригляделся. Офицер просматривал какие-то списки. Он положил один, достал другой. — В отряде какого района он мог числиться? — словно невзначай спросил офицер у Мисоста. — Не «Аришев»? Тут так написано, что не разберешь, где «о», где «а». Не почерк — ишак хвостом вилял.
— Ты позвони Шаругову. Он списки составлял, — посоветовал бургомистр. — Слава богу, ему, наконец, телефон поставили.
Айтек с трудом сдерживал волнение. Он и не подозревал, что ларчик открывается так просто. Тайное вдруг стало явным. Вот она — разгадка! Теперь надо срочно связаться с Баховым. Списки партизан составлял Шаругов. Сейчас он — правая рука самого Бештоева, представляющего гражданскую администрацию при командовании оккупационных войск. Шаругов знал наперечет всех партийных и советских руководителей, всех коммунистов.
— Нету… Эвакуировался, значит, деньги увез. Главную ценность он все-таки оставил дома — сына. — Офицер спрятал списки в полевую сумку, еще раз оглядел парня и снова нашел его вполне подходящим.
— Зачисляй.
— Но в ансамбле мне уже делать нечего. При первой же возможности я рванул к своим. Теперь Бахов знал, кого надо посылать в разведку. Шаруговские списки больше не срабатывали… — закончил свой рассказ Айтек.
— Да-а, — протянул Каскул с горечью. — Мне выпала совсем другая судьба. Не пришлось доказать, что я джигит, не довелось, как тебе, показать, на что я способен… Знаешь, в лагере, куда я попал сразу после плена, были люди, даже еще более малодушные и ничтожные, чем я. Я хоть решил — будь что будет, не скрывал, что был красноармейцем. А вот один тип, как сейчас помню, все ныл, все боялся, что обнаружат у него заявление о зачислении в партизанский отряд. Заявление он мечтал съесть.
— Съесть заявление? — удивился Айтек так громко, что даже испугался — не разбудил ли хозяйку! Но Анна и Нарчо крепко спали.
— Но в лагере он был недолго. Сбежал. И то, по-моему, не от смелости, а от страха перед разоблачением. Ему повезло, мне — нет. В последний момент меня схватили.
— А как его звали? Не помнишь?
— Разве всех упомнишь? — Каскул махнул рукой. — Торов? Цоров? Что-то в этом духе. Увидел бы — узнал.
— Для Бахова ты, пожалуй, находка. Мешок денег.
— А что, ты кого-нибудь имеешь в виду? Мешок денег, говоришь? Может быть, если этот тип — важная персона. Только деньги вытряхнут, а пустой мешок выкинут. Видишь, разворошили мы мое прошлое. — Каскул пытался улыбнуться. — Ну, допустим, я послушался тебя, явился к Бахову с повинной. Меня выслушают и отпустят? Нет. Влепят червонец — не меньше. Если бы знал, что пошлют штрафником на фронт, давно уже был бы у Бахова.
— Твои показания могут послужить восстановлению справедливости… Смотри сам, твоя совесть — тебе судья.
Айтек заронил в душу Каскула новые сомнения.
«Не услышав начала рассказа, не поймешь конца» — гласит народная мудрость. С первых дней войны Каскул служил в артиллерии. Брал телефон, катушку кабеля на спину, подбирался поближе к огневым точкам противника и, заняв удобный для обзора, защищенный от вражеских снарядов пункт, корректировал огонь целого дивизиона. Случалось, попадал и под обстрел своих, если прерывалась связь или приходилось вызывать огонь на себя. Кто его ранил — наши или гитлеровцы, осталось неизвестным.
Слегка подлатавшись где-то в приволжском городе, он обратился к начальнику госпиталя с просьбой разрешить ему долечиться на родине и отправился домой, твердо веря, что горный воздух поставит его на ноги быстрее любого лекарства.
Ему не приходило в голову, что фашистские войска могут дойти до предгорий Кавказа. Узнав про укрепления, возводимые в районе Армавира, Каскул решил, что это так, на всякий случай. Выхлопотав разрешение, он уехал к своим, а те немедленно окружили его заботой и вниманием. Он лечился в госпитале, но родные нередко увозили его к себе в гости на вечерок, а то и на сутки. Однако вскоре с фронта стали приходить тревожные вести, кавалерийская дивизия уже начала бороться с врагами.
Каскулу оставалось совсем немного до медкомиссии, которая должна была решить его судьбу, и тут в госпитале появился Бахов, известный в республике сотрудник НКВД. Каскул ему чем-то приглянулся, и с разрешения госпитальных властей Бахов забрал его к себе. Каскула же, напротив, тянуло на фронт в артполк, к друзьям-однополчанам. Не в его характере было «кантоваться» в тылу. Тем временем пал Ростов-на-Дону, гитлеровцы завладели воротами Кавказа. В глубоком тылу все пришло в движение, заговорили о партизанской войне в горах.
Каскулу не суждено было в ней участвовать. Его зачислили в один из отрядов, куда входили советские, партийные и комсомольские работники. Отряды эти уже переводили на казарменное положение. По утрам они выходили за город, отрабатывали приемы ближнего боя, лазали по скалам, учились выбирать огневые точки. Там было немало женщин.
Однажды Каскула вызвали к Бахову. В кабинете было еще двое. Каскул начал докладывать, как полагается, о своем прибытии, но Бахов махнул рукой — не до рапортов сейчас.
— Вот что, ребята, — произнес он. — Старшим среди вас назначается сержант Каскулов. Он бывалый воин, знает, почем фунт лиха, был ранен на фронте. С задачей, думаю, справится. Рана не беспокоит? — строгие глаза Бахова, не носившего почему-то никаких знаков различия, впились в Каскула.
— Никак нет, товарищ начальник!
— Вы должны любым способом доставить ценнейший груз по назначению. Повторяю: ценнейший! Молибден и вольфрам необходимы оборонной промышленности. Сейчас их грузят на «ЗИСы». Как только все будет готово к отправке, я дам вам знать. Пока собирайте вещи, получайте продовольствие на дорогу. Есть вопросы?
— Нет. Ясно, товарищ начальник.
— Идите.
«Началась эвакуация, значит, дело плохо», — думал Каскул. Хотелось, конечно, хоть на несколько часов заскочить домой: аул-то рядом. Но об этом Каскул не рискнул даже заикнуться. Отцу бы сообщить — он мигом примчится… А собираться Каскулу — что голому подпоясываться. Личных вещей никаких, кроме бритвенного прибора, кресала и кремня; последний он считал своим талисманом.
Вечером всех троих Бахов в своем «газике» привез на завод. Там стояла колонна крытых брезентом трехтонных грузовиков. Под брезентом — мешки с молибденом и вольфрамом для оборонных предприятий, расположенных где-то за Уралом. Каскул должен был доставить груз до порта на Каспии, оттуда мешкам предстояло плыть морем, а потом ехать по железной дороге. Если гитлеровцам удастся добраться до Кавказских гор, комбинат перестанет выдавать вольфрам и молибден; значит, груз и впрямь «ценнейший».
— Вас встретят в порту. Там сдашь и этот пакет. — Бахов передал Каскулу большой конверт с сургучной печатью. Тот спрятал его в сумку, доставшуюся ему еще на фронте от командира орудия; он хранил ее, как память о друге. — Твоим родным я сообщу, куда ты уехал.
— Ясно, — козырнул Каскул.
Первый «ЗИС» хрипло загудел, и Бахов начал прощаться с Каскулом и обоими шоферами.
— Смотрите, за груз отвечаете головой, — предупредил он. — Без молибдена не будет стали для артиллерийских орудий. Это вроде хеуды. Знаете, что это такое? В тесто из кукурузной муки добавляют хеуду — горсть пшеничной, чтоб чурек не вышел рассыпчатым. Молибден — хеуда для железа. — Пожалуй, это было все, что он сам знал о желтоватом порошкообразном металле. — Хеуду ждут не дождутся.
— Доставим, товарищ Бахов, если только живы будем.
