— Что ты там самовольничаешь?! — грозно вопрошал Всеволод Федорович. — Какие еще организованные прорывы? Приказом Ставки велено вас раскидать на мелкие группы — вот и выполняйте приказ! И никакого артогня для вас не положено… По какой-такой статье боекомплекты потом спишу?
И ни один снаряд не был выпущен в помощь тем, кого поднял в отчаянную штыковую атаку комиссар Зуев. Не дождавшись, когда их товарищи из-за края света подавят огневые точки гансов, русские ратники бросились с криком «ура» на противника. Свинцовый ливень гитлеровских пулеметов встретил их редкие цепи. Но самоубийственный порыв обреченных был таким яростным и неудержимым, что с двух позиций русским удалось выбить пришельцев. Казалось, еще немного — и вот они, наши окопы… И тогда немецкое командование бросило на безумцев то, что успело собрать, благо освободились войска на других направлениях.
— Они расстреляли почти всех, — сказал Соболю чудом уцелевший в этой бойне знакомый комбат, это было уже утром, часов в шесть следующего дня. — Кто уцелел, вернулся, как вот я, или заполз в Замошское болото.
— А Зуев? — спросил Иван Дорофеевич. — Комиссара ты видел?
— Среди погибших не видел… Может быть, и уцелел.
В восемь утра немцы перешли в наступление, стремясь уничтожить разрозненные части армии или захватить их в плен. Русские продолжали драться, теперь уже без команды, на собственный страх и риск, не думая о безысходности положения.
Многие стали понимать: к своим не пробиться. Значит, надо постараться проскочить сквозь боевые порядки немцев и выйти в их тылы. А потом к партизанам примкнуть. Пока жив и здоров — надо драться с супостатом.
И Соболь, калач тертый и командир хладнокровный, обстоятельный человек, прикидывал, где бы поудобнее прорваться к немцам в тыл. Там он получит некоторую свободу действий, оглядится и выберет направление для выхода к своим. А не удастся — станет партизаном, как и предписано директивой.
Пока он соображал, появился капитан из инженерной службы 305-й дивизии.
— Дорогу знаю через Замошские болота, товарищ майор, — сказал капитан. — Зимой ставил там мины натяжного действия. Если осторожно передвигаться, то можно днем одолеть это поле. Берусь провести…
— Тогда бегом марш! — скомандовал Соболь товарищам, нельзя было терять ни минуты.
На берегу болота залегли и по-пластунски поползли друг за другом по минному полю. Ползти предстояло с километр. Когда миновали половину смертельного пути, увидели, как на краю болота немцы окружили группу наших и принялись разоружать их. Кто-то крикнул там, в этой толпе прижатых к минному полю людей: «За мной!» И все бросились за смельчаком бежать прямо по минам, задевая проволочки, ведущие к детонаторам. Они видели, конечно, что у них под ногами, но повернуть обратно, где ждал их плен, не захотели.
Раздались взрывы. Ошеломленные пришельцы опустили оружие и уважительно смотрели на погибающих русских.
А Соболь понял, что в такой обстановке, когда уцелевшие от разрывов люди уже подбегают к его группе, не имеет смысла ползти по-пластунски. Он поднял товарищей и повел их за проводником к опушке леса. Немцев там пока не было. По их следу вышли еще три десятка бойцов и командиров.
Несколько дней Иван Соболь и его товарищи находились в немецком тылу. А в ночь на 4 июля пробились через передний край противника и в районе деревни Тютицы вышли на позиции 225-й стрелковой дивизии.
Шура Капецкая была самой молоденькой в их компании, ей и шестнадцати не исполнилось… Когда 364-й хирургический полевой передвижной госпиталь в декабре сорок первого остановился ненадолго в Тихвине, туда пришли устраиваться местные девчонки. Шура увязалась за ними, недоросток, а туда же. Но чем-то пришлась по душе начальству, ее и взяли вместе с тридцатью другими сандружинницами.
Госпиталь тогда не в Тихвине был, а в Пикалево, потому как в самом городе шли бои. Потом госпиталь поколесил по железным дорогам, в предполье Волховского фронта, и уже в конце января 1942 года проследовал в полном составе через Мясной Бор.
Было непривычно тихо. 2-я ударная продвинулась уже вперед. Дороги накатали по снегу на славу, зимняя суровая стужа сковала болота, о которых медики и не подозревали. Хотели расположиться в деревне Вдицко. Но едва подобрались к ней, а ехали на лошадях, на них и имущество везли, как вдруг налетели «юнкерсы», принялись бомбить.
— Нет, — сказал начальник госпиталя Юмаев, осмотрев уцелевшие после налета избы, — сюда мы заползать не будем. Опасно… Лучше в палатках и в лесу, там безопаснее будет.
Шура Капецкая трудилась самозабвенно. Вместе с подругами снег расчищала в густом березняке, помогала мужчинам ставить палатки, раненых обихаживала: меняла им повязки, поила лекарством, бинты стирала, натапливая для этого воду из снега. Времени на сон оставалось мало, постоянно хотелось спать, но очень уж много было работы. Раненые шли потоком, подвозить их не успевали, а после первого окружения в марте — о нем они, правда, только слыхали смутно — становилось хуже и хуже. И лекарств не хватало, о новых бинтах и думать забыли, с питанием возникли перебои, и вывоз раненых застопорился. Все вокруг ели лошадей. И убитых, и тех, что сохранились еще, а Валера Падерин основную часть конского состава ухитрился сберечь, хотя с кормом для лошадей была и вовсе беда.
Девчонки, подруги Шуры, из тех, кто были тихвинские и из Ленинграда эвакуированные, дружили с Валерой, помогали ему лошадей спасать, поскольку о другом транспорте в госпитале почти не знали, а дороги в апреле как таковые исчезли. Нина и Тамара Щепкины, двоюродные сестры, две Маши — Каширина и Макеева, Лена Иванова и еще одна Мария — Кутузова… А больше других Шурочка старалась, лошадок ей страсть как было жалко — благородных, терпеливых, молча страдающих животных.
Рубили ветки, запаривали их, тем и кормили бессловесную скотину, стойко терпевшую невзгоды вместе с людьми.
— Лошадь — существо гордое, — объяснял Валера-ветеринар Шурочке, она чаще других прибегала приласкать животных. — Ты вот посмотри сама… Если коняга упадет, вытаскивая непосильный воз, застрянет в снегу или в болоте, она всегда старается встать, вроде бы извиняется перед человеком за проявленную слабость, неловко ей… И упаси боже бить упавшую лошадь!. Все равно что ребенка ударить…
Не только Шурочка, но и подружки ее, как только выдавалось свободное время, приходили приласкать лошадей, поговорить с ними. После чего вроде бы и души их обмякали, черствеющие среди сплошных страданий, кровавых и горячечных будней госпитальной жизни.
…Хоть и в лесу стоял госпиталь, но сверху хорошо просматривался, и бомбили его немцы исправно, не по одному разу в день. Постепенно здесь скапливались бойцы и командиры из частей, подходивших к месту будущего прорыва. Они попадали под бомбежки, и раненых в госпитале прибавлялось. Страдали от ударов с неба и сами медики. В один из налетов погиб замечательный хирург, прекрасный человек военврач Картозия. Узнала про это вроде бы и притерпевшаяся к смертям Шурочка Капецкая и расплакалась. И еще жалко ей было повара Антошу Архипова, балагура и весельчака. Его тоже не миновала бомба. А чуть позднее Шурочка и вовсе страшную вещь узнала.
Сидела она с Тоней Богомазовой и Надей Осиповой в палатке, когда пришел легкораненый боец и сказал:
— Сейчас комиссар троих расстрелял у костра…
— За что? — вскрикнула Шурочка.
Тут они и узнали, что отдельные люди в тяжких условиях не выдерживали испытаний и преступали нормы человеческой морали и нравственности. Конечно, все были голодны сверх меры, но недопустимо варварство. Красноармейцы, которые обнаружили мародеров, разыскали комиссара и привели виновников к костру. После короткого расследования расстреляли преступников в присутствии остальных бойцов.
История эта напугала Шуру. Погибнуть она почти не боялась, а вот от того, что потом над ней, мертвой, могут глумиться, было девчонке очень страшно.
Перед самым выходом из окружения медикам дали по горсточке сухарных крошек. Их залили кипятком, и получилось на каждого по целой кружке тюри. Она так вкусно отдавала хлебным духом, что появилась надежда: все обойдется, госпиталь выберется из болот и уже там, на Большой земле, продолжат они милосердное дело.
Так и пошли на выход, повинуясь разработанному графику, группами, в которых были медики и закрепленные за ними ранбольные, с промежутками во времени в пятнадцать — двадцать минут. Не шли они, а, скорее, ползли эти несколько километров, помогая при этом раненым. Немцы били по ним в упор, справа и слева от конвейера смерти, кричали: «Рус! Иди сюда, сдавайся!»
Когда Нину Щепкину смертельно ранило осколком снаряда, умирая, она попросила взять из кармана комсомольский билет.
