— Закройте шею. У вас жар. Сейчас же идемте домой. Никита, помоги Тимофею Евстигнеевичу!..
Учитель откашлялся, с хрипом втянул воздух и совсем бессильно осел, виновато улыбаясь. Потом медленно начал заворачивать шею шарфом, облизывая сухие губы. Под глазами вспыхнули красные пятна; веки, отяжелев, закрывали глаза.
Мы снялись с места и пошли по просеке.
— Что же происходит, Сергей Петрович? — заговорил я, нарушая молчание. — Все вроде тихо, спокойно, и в то же время что-то происходит…
Секретарь парткома шел, поддерживая под руку учителя.
— На этот вопрос одним словом не ответишь, — сказал он. — Завтра во Дворце культуры будет доклад, приходите, послушайте.
Учителю все труднее было идти. Его вели теперь двое. Возле проходной Сергей Петрович остановил машину, и больного отправили домой.
2После той ночи Тимофей Евстигнеевич не появлялся в школе вот уже третью неделю. Вместо него литературу преподавала учительница, молодая, застенчивая женщина с пышной прической тонких пепельных волос. Избалованные вниманием и лаской Тимофея Евстигнеевича, мы встретили учительницу недоверчиво, часто донимали вопросами:
— Софья Антоновна, когда придет наш учитель? — подчеркивая при этом слово «наш».
Она смущалась и, стараясь заинтересовать нас, повышала голос; при этом длинные брови ее сходились на лбу конёчком, отчего взгляд казался беспомощно-печальным, умоляющим.
— Как же я могу знать, когда он придет? Говорят, он серьезно болен. Пожалуйста, тише…
На перемене я предложил Никите навестить Тимофея Евстигнеевича.
— Вот он обрадуется, мальчики! — поддержала Лена.
— Только нас ему и недоставало, — лениво обронил Иван, разглядывая большой, посыпанный сахаром ломоть хлеба, который он собирался есть. — Подумаешь, доктора какие!..
— Ты, Ваня, кушай, слушай и помалкивай, — примирительно шепнул ему на ухо Санька.
— Надо сходить, ребята, — согласился Никита.
У нас было чем поделиться с Тимофеем Евстигнеевичем.
Во-первых, меня приняли в комсомол. Это было связано с большими переменами, происшедшими в жизни нашей комсомольской организации.
Как-то раз перед сном, присев к тумбочке и аккуратно раскладывая по полкам книги и тетради, Санька, как бы нечаянно спросил меня.
— Митяй, почему ты замолчал о комсомоле? Не хочешь вступать?
— Осенью вступлю, — ответил я.
— Осенью? Так не комсомольцем и поедешь в деревню на каникулы?
— Мы же в Москву собираемся.
— Все равно. Я бы ни за что не поехал ни в Москву, ни на родину без комсомольского билета в кармане.
Санька задел мое самое больное место и, будто умышленно, словно солью растравлял рану своими вопросами и рассуждениями.
— Я бы на твоем месте никому покоя не дал: ни Алеше Ямщикову, ни Сергею Петровичу, ни всем нам. А ты стал в сторонку и ждешь, когда тебя позовут.
— Правильно, Саня — подтвердил Никита. — А мы вот не позовем. — До этого он не вступал в разговор, а облокотившись на стол и зажав уши ладонями, читал книгу.
— Я уже два раза спрашивал Алешу. Он только отмахивается или запишет себе в блокнот, а дело все ни с места. Поговорили бы вы с ним, ребята, ты ведь член бюро, Никита.
— Ты поговори с ним еще раз сам, а ничего не выйдет, мы на него насядем, — пообещал Никита.
Я послушался совета друзей и на другой день в школе подошел к Алеше Ямщикову, стоявшему в коридоре у окна в компании Фургонова и Болотина. Болотин демонстрировал свои карикатуры на ребят и учителей, и Алеша, перебирая бляшки своего кавказского пояса, сдержанно посмеивался. Когда я заговорил, клювоносое лицо Алеши стало строгим, и он, как всегда, деловито вынул блокнот, потом заторопился, попросил меня зайти под вечер в его кабинет — маленькую комнатку в конце коридора.
Я преградил дорогу, упершись ладонями ему в грудь:
— Не пойду я к тебе в кабинет. Отвечай здесь! Будешь ты разбирать мое заявление или нет?
Он водворил блокнот в карман и официальным тоном сказал:
— Недавно разбирали: большинство против тебя…
Повернув голову, я встретился с кошачьими глазами Фургонова, рыжая прядь упала на один из них, прикрыв его, как повязкой.
— Вот кто был против, — сказал я Алеше. — А ты у них на поводу идешь!
— Ну ты, полегче! — предупредил Фургонов, придвигаясь ко мне вплотную и вызывающе выставляя плечо.
Алеша пугливо зашептал:
— Не шумите, ребята! — и повел на меня своим носом. — Как же тебя принимать, когда ты на всех с кулаками лезешь?
— Я ни на кого не лезу, — сказал я спокойно и насмешливо. — Эх ты, секретарь!.. Отними у тебя блокнот — и ничего не останется. Ладно, в комсомол меня примут и без тебя!
Я бросил эти слова в запальчивости, но попал в самую точку: через несколько дней Ямщикова переизбрали.
Как-то раз, зайдя в комитет к Сергею Петровичу, с которым хотел поговорить о своей судьбе, я застал там и Алешу Ямщикова. Некоторое время я стоял у двери, за портьерой, не решаясь показаться и помешать беседе.
Сергей Петрович, скрестив на груди руки, стоял спиной к окну, заслонив собой свет, и недовольно оглядывал Алешу. У Ямщикова голова была виновато опущена, а рука настойчиво терла угол стола.
— …По-разному можно подойти к человеку, — негромко, но четко выговаривал Сергей Петрович. — Один подходит к нему с душой, чутко, участливо, а другой — вроде тебя — с блокнотом: кто такой, откуда прибыл, кто твои родители? Надо находиться среди ребят, жить с ними одной жизнью… А что делал ты? Налетишь, оглушишь лозунгом — и думаешь, дело сделано. И то в школе. А на производстве тебя не встретишь. Как проходят программу ученики, как учатся делу, не знаешь. Бывать в общежитии, организовывать лыжные вылазки, коллективные прогулки — твое дело, а не мое. Прививать любовь к книге, к газете, устраивать громкие читки, обсуждать события, происходящие в стране, в мире, — это главнейшая обязанность руководителя комсомольской организации. Я говорил тебе неоднократно… Вон Ракитин — хороший паренек, а не в комсомоле до сих пор… Почему? Чтобы руководить людьми, Алеша, нужно свои интересы спаять с интересами людей, которыми руководишь, сделать эти интересы первой своей заповедью. Тогда люди поверят тебе, пойдут за тобой. Запомни это, пожалуйста!
Алеша, не поднимая головы, все тер ладонью угол стола, будто собирался отломить его. Сергей Петрович сел, положил перед собою руки, спросил мягко:
— Работать будешь или учиться пойдешь?
— Пойду на производство, — ответил Алеша. — И думаю поступить учиться на курсы подготовки в вуз.
— Хорошо, я тебе помогу, — одобрил Сергей Петрович.
…Комсомольское собрание школы избрало Никиту Доброва секретарем комсомольской организации. А на следующем собрании, последовавшем вскоре за перевыборным, меня приняли в комсомол.
Так же, как и в первый раз, я сильно волновался. И Санька, почувствовав мое беспокойство, тихонько, успокоительно поглаживал меня по рукаву. Как и в первый раз, против меня выступал Фургонов, только не так вызывающе и не таким оглушительным голосом.
— Я имею возражения, — выставлял он свою руку, оголенную по локоть.
На него шикали, но он отмахивался, как от мух, не хотел сдаваться; диковатые глаза застыли, как бы ощетинившись белесыми ресницами, рыжие волосы всклокочены.
— Это зажим! — выкрикивал он, разрубая ладонью поднявшийся шум. — Я прошу слова, у меня есть возражения!
Никита встал и молча в упор поглядел на Фургонова. Тот как-то сразу обмяк, покосился направо, налево и сел за парту. Даже Болотин его не поддержал. Ребята засмеялись.
Не знаю, что на меня подействовало, но я еще до собрания почувствовал, что мне стало легче жить среди ребят. Меня перестали чураться, прекратили именовать «лидером дверей»; девчата, а в особенности Зина Краснова, запросто приходили за помощью, а назначение меня старшим по группе столяров подняло мой авторитет.
Я долго готовился к своему выступлению на собрании, заготовил длинную речь, которую мысленно произносил, несколько раз. И когда меня попросили рассказать автобиографию, я вышел к председательскому столу и начал довольно смело:
— Я родился в 1917 году… в год Великой Октябрьской социалистической революции… — и запнулся: дальше мне нечего было сказать, автобиография моя кончилась, все заготовленные слова вылетели из головы. Во рту пересохло. В затянувшемся молчании я видел перед собой много сочувствующих мне глаз.
Все вдруг нахлынуло сразу: и образ отца, и ласковые глаза матери, и слова Степана Федоровича Доброва: «Значит, сердцем ты рвешься в комсомол…» — и ночное посещение Сергеем Петровичем нашего общежития, и смелый юноша Данко с его горящим сердцем, и развевающееся знамя в руках красноармейца, виденное мною в какой-то кинокартине, и почему-то рядом с красноармейцем образ Ленина с поднятой рукой, он как бы указывал путь в будущее…
