— Слушаюсь, герр священник! — рявкнул я в ответ таким голосом, что трое пьяниц подскочили со стульев, слаженно кашляя и портя воздух. Мы не обратили на это внимания; священник считал, что порча воздуха — оправданная обстоятельствами и окружением человеческая реакция.
Я спустился к казначею Балко, который сидел, поджидая меня, в оживленной компании. Позволил ему заказать мне четырехлитровую кружку пива, а потом спросил о его долге в семьсот марок.
— Ты даже тогда давал в долг под восемьдесят процентов? — с любопытством спрашивает Барселона Блом.
— Я делал это задолго до того, как попал в дивизионную церковь в Мюнхене и принял власть над душами пехотинцев.
— Твой религиозный настоятель не знал об этом? — спрашивает Старик со смешинкой в глазах.
— Нет, — усмехается Порта. — Он знал обо мне только то, что я считал нужным.
Но Балко в этот вечер кутил, поэтому тут же взял в долг еще семьсот марок. Я недурно набил карман, пока находился на армейской духовной службе.
В казарму мы возвращались в карете, и когда доехали, лошади были так же пьяны, как и мы. Они даже ржали в такт с нашим пением «Oh du schöner Westerwoll»[39]. Проспались они за гауптвахтой и идти с нами не захотели.
А мой святой начальник оказался в дурной компании. Офицеры напоили его малиновым соком, который заранее разбавили шнапсом, поэтому он был основательно под мухой, когда мы встретились около полудня в полевой церкви. Он обещал мне руку сестры, хотя я знал, что сестры у него нет, потом пытался затащить меня в постель, полагая, что я Луиза из Цель-ам-Зее. Позднее сообщил мне по секрету очень многое о половой жизни Иоанна Крестителя. Наконец расплакался и попросил избить его, потому что он согрешил. Я исполнил его желание, но, к сожалению, бил слишком сильно, поэтому он попал в гарнизонный госпиталь, а я — под арест. Священник обвинял меня в том, что я нагадил ему в сапоги, но он сделал это сам. Офицеры в «Хофбройхаузе» дали ему слабительных таблеток вместо аспирина, когда у него закружилась голова.
По решению командира полка я получил три недели ареста за избиение священника. Когда я между двумя охранниками с заряженными винтовками и примкнутыми штыками подошел к гарнизонной тюрьме, там меня поджидал священник в полевом мундире.
— Ты лживый негодяй, — напустился он на меня с таким выражением на лице, как у мученика, которого разрывают раскаленными щипцами перед воротами Рима. — Бог и я не будем больше иметь с тобой ничего общего, — заявил он и указал на облака, где, по его мнению, обитал Бог. — Тебе будет плохо, если станешь и дальше идти широким путем, ведущим к осуждению на вечные муки.
Вскоре он стал более человечным и дал мне две пачки сигарет «Юно». Опрометчиво пообещал, что Христос меня простит, если я вернусь в маленький виноградник Господа Бога. Сопроводил меня до караульного помещения и приказал начальнику гауптвахты обращаться со мной хорошо, без жестокости. Позволить мне иметь сигареты. Я был богобоязненным человеком, которого совратили на пагубный путь дурные люди. На другой день священник прислал денщика с ведром дополнительных продуктов. Среди колбас лежала армейская Библия в зеленой, цвета надежды, обложке. На чистом листе в начале было написано: «Солдат, обратись к Богу! Не забывай молиться! И звезда Надежды озарит твою мрачную камеру!» Нам вполне хватало света от карбидной лампы, так что Иисус был избавлен от хлопот.
Начальник гауптвахты, едва услышав об этом роге изобилия, пришел ко мне в камеру.
Мой товарищ по камере, солдат из транспортной роты, напоминавший свинью экспортного качества, умел подражать крикам всех животных. До того как попасть в армию, он был артистом, и его любили в сельских районах, где крестьяне находили смешным слышать от городского жителя свиное хрюканье или куриное кудахтанье.
В два часа ночи пошли жалобы на шум из гауптвахты. На это мы ответили:
Mein Hut, der hat drei Ecken,
Drei Ecken hat mein Hut,
Und hat er nicht drei Ecken,
Dann ist er nicht mein Hut.[40]
Потом мы перешли на песню Десятого гусарского британского полка «Моисей в Египте». Мой товарищ по камере издавал звук трубы. Начальник гауптвахты имитировал стук копыт двумя мисками, а я — бой литавр. Какой был гвалт! Казалось, в помещении гауптвахты проводит учения целый кавалерийский полк. Но мы замечательно проводили время. У нас были шнапс и пиво из кафе «Друзья веселья». Камера, в которой мы находились, была камерой смертников. На стенах было много любопытных надписей. Одна из последних представляла собой четкое военное сообщение:
К сведению всех мерзавцев!
Фельдфебель Пауль Шлюнц.
Родился в день рождения фюрера, 20 апреля.
Ухожу из жизни 3 мая (1938 г.).
Жаль, что он не составит мне компанию.
В другой стороне стены было написано очень крупными буквами:
Эсэсовец Борис Браузе,
Расстрелян варварами-немцами 7.4.1938 г.
«Мне обещан был путь в Валгаллу,
Но не мог я принять их взглядов,
И поэтому ухожу в другой край,
К еврейскому Богу в рай.
А оберштурмбаннфюрер Риттер
Может совать себе это в очко
Каждое Рождество! Хайль мне!»
Под окном было краткое, четкое послание:
Ухожу из жизни завтра в 4 часа
С немецким прощанием.
Гельмут Венцель, штурмовик СС.
P.S. Можете все поцеловать меня в задницу.
Для выразительности он нарисовал две свастики, перед своей фамилией и после нее. Некий политический философ из девятой камеры написал на потолке:
Что такое, в сущности, марксизм?
Это неарийский дедушка
Национал-социализма!
Теперь мы сидели втроем в этой приятной камере с печальными воспоминаниями и так веселились, что заключенные с трех других этажей отправили начальнику гарнизона коллективную жалобу на шум, который мы устраиваем после того, как погасят свет. Компания увеличилась и стала еще более шумной с появлением гауптфельдфебеля Путкаммера. Он возвращался домой со свадьбы, откуда его вышвырнули после того, как он трижды попытался изнасиловать невесту: раз, когда все ели мясное блюдо, раз — во время десерта и раз — в ванной. Он позвонил в дверь и громким командным голосом потребовал, чтобы его впустили. Его никто не услышал, и он постучал кончиком сабли. Гауптфельдфебель был в полной парадной форме.
Снова не получив ответа, он запустил камнем в окно, трижды выстрелил в воздух и разбил пулей светомаскировочную синюю лампочку над парадной дверью.
Мы назвали его почетным заключенным девятой камеры.
Deutschland, Deutschlarid ohne alles,
Ohne Butter, ohne Speck,
Und das bisschen Marmelade
Frisst uns die Verwaltung weg.[41]
Наше пение отражалось эхом от конюшен на другой стороне площади, где драгуны спали вместе со своими лошадями.
— Братья, наконец мы встретились на эшафоте! — закричал фельдфебель, колотя себя в грудь.
Dulce est decipere in loco[42]. После этого мы вышли из себя и назвались шайкой преступников, сбивших его с пути.
На четвертый день священник навестил нас, и мы, дабы угодить нашему благодетелю, согласились пройти обряд конфирмации. Это было такое торжественное событие, что солдат из транспортной роты разрыдался и захрюкал свиньей. Обряд совершался в гарнизонной церкви. Узнав об этом, командир полка вышел из себя и добавил нам по восемь дней за насмешку над церковью. Священника перевели в далекий, очень скверный приграничный городок. Перед тем как сесть в поезд, он отлучил нас от церкви.
— Клянусь Богом, я устрою вам конфирмацию, — пообещал нам оберcт. — Такую, что не обрадуетесь. Заткну в глотки ваши молитвенники и буду таскать вверх-вниз по колючей проволоке, нечестивцы!
В степи появляются плотные ряды одетых в хаки русских пехотинцев. Их тысячи и тысячи. Людская волна несется вперед по колышущейся траве. Немецкие пехотинцы в серо-зеленой форме кажутся ничтожными по сравнению с этой ордой. Русские идут вперед с примкнутыми штыками, словно бы не обращая внимания на наш сосредоточенный пулеметный огонь.
Наша пехота в панике отступает со своих позиций. Офицеры пытаются остановить ее. Немецкие пули убивают немецких солдат, но ничто не останавливает бегства обезумевшей от страха толпы. Не желающие отходить офицеры втоптаны в землю.
Мы сражаемся уже не за отечество, а за свои жизни. Взлетают красные ракеты, подающие сигнал артиллерии. Перед русскими полками вздымается огненный вал невероятной силы. По наступающим строчат сотни пулеметов.
Наша рота укрывается за кирпичными стенами. Снаряды метут степь огненными метлами.
Мы медленно выводим танки на высотку, с которой видно далеко на восток. Вдали видны русские войска, идущие плотной колонной.
Танки движутся вперед широким клином без поддержки пехоты, круша стены и развалины. Наши пулеметы беспрерывно строчат. Батарея пушек на конной тяге пускается в бегство. Пушки бешено раскачиваются, потом попадают под град снарядов, взлетают на воздух и падают смешанной грудой металла, древесины, человеческой и конской плоти. Мягко жужжат вентиляторы, изгоняя из нашей кабины кислый пороховой дым. Из люков летят стреляные гильзы. Танк содрогается от непрерывной отдачи при стрельбе. Нас охватил какой-то охотничий азарт; мы смеемся, когда попадаем в цель. О том, что убиваем людей, не думаем. Время замерло. Жара невыносимая. Выдался необычайно теплый осенний день. Мы уже час в бою или пять? Не представляем.
