— Теперь нового комбрига рисуй. Он тебя допустит — фигура солидная.
— Так точно, — ответил Савчук. — Он делов наделал. Артиллерийский вал такой организовал — страшно смотреть. Через него, наверно, ни дня ни ночи — все рисую.
— Ну, ну, рисуй, брат...
Савчук, откозыряв, пошел дальше, размахивая котелком.
Мельник направился домой. Из-за угла показался взвод. Командир взвода, незнакомый лейтенант, встрепенулся и скомандовал: «Взвод, смирно! Равнение направо!» — а сам приосанился и, припечатывал шаг, приложил руку к пилотке. Взвод закачался, прекратив отмашку. Бойцы обратили загорелые лица к майору. Мельник отдал честь. Конечно же, комвзвода не знал, что Мельник уже не командир полка.
Но странное дело, эта малозначащая встреча как бы взбодрила майора. Что же, собственно, произошло? Первый ли раз в жизни покидает он обжитое, насиженное место? Армия не считалась ни с ним, ни с его женой. Бросала — перебрасывала, разлучала, снова сводила и опять разлучала... Правда, никогда не было так тяжело. Не потому, что уходил на опасную, на смертную дорогу войны. А потому, что на сей раз как бы сплоховал в чем-то, недотянул.
Но разве он сдался? Уклонился? Отступил? Как бы не так! Не назад он шагнул, а вперед. Фронт нынче — это вперед. И только вперед. Туда, где трудно. Не прячется, не юлит. Он солдат... И к этому дню готовился еще бог знает с каких времен... Сам готовился и других готовил, таких, как Беляев. Верил в них, не зря лично ввинчивал квадратики в их петлички.
Взвод удалялся с песней. Бойцы запели, как только разминулись с майором. Звонкий голос запевалы взбодрил разомлевших бойцов:
По курганам горбатым,
По степным перекатам...
Он еще не раз услышит эту песню и многие другие песни, которые реяли над ним всю жизнь, как бы опоясанную скрипучей портупеей. Нет, не выбили его из седла нынче, а, наоборот, пересадили с тихохода на горячую скаковую лошадь, только бы удержаться. Понесет его этот необъезженный им конь по таким долам и весям... Засвистит ветер в ушах, оглушит, ослепит; в дикой скачке, может, займется дыхание у седока, а может, и упадет, сраженный шальной пулей... «Как упал седок с коня...»
Что ж, и на то согласен. Только, чтобы провожала его песня, к которой привык, которую сам когда-то певал, покачиваясь в седле.
В тесной комнатке было шумно. Собравшиеся изрядно выпили, поэтому разговор был громкий и обстоятельный. Особенно грохотал «бог войны» полковник Семерников, которого знали и любили в этом доме.
Беляев запоздал. Знали бы, сколько времени он топтался неподалеку от дома, а потом уже у самого крыльца. Держа в руках «штрафной» стакан, наполненный полковником Семерниковым, он услышал голос Наташи, увидел ее, кивнул.
Оказывается, он ждал и страшился встречи. Что она думает о нем, об отце, обо всем этом... В ее девичьем облике проглядывало нечто неуловимо зрелое, женское.
— Начальство не опаздывает, а задерживается.
— Задержка наказуема.
— Два наряда... два бокала вне очереди.
— Друзья-однополчане, подняли...
Он здоровался с Аннушкой, снова с Наташей — ощутил ее теплую руку в своей, что-то говорил о прошлом, о сопках и падях, где прошло детство этой девушки, и снова пил со всеми.
«Хорошая, солдатская семья, — подумал, закусывая после выпитого и точно чувствуя себя среди однополчан. — Все они, и даже Наташка, понимают, что такое кадровый командир. Здесь, на этих землях, так часто разлучаются, так часто провожают родных и друзей».
Копна золотистых волос появлялась то там, то тут среди гостей: Наташа помогала матери по хозяйству.
— Не забыли нас? — спросила девушка, видимо решившись заговорить с ним, и в ее широко раскрытых глазах мелькнули любопытство и испуг. — Я вас помню. Мне было четырнадцать, и я ждала, когда же вы наконец начнете ухаживать за мной, как полагается адъютанту.
Беляев рассмеялся:
— Не подозревал, что это входит в круг моих обязанностей. Во всяком случае, никаких распоряжений на этот счет...
От нее шел запах скошенной травы.
— А помните — зимой? Вы с отцом вернулись с «выхода», прямо с мороза ввалились к нам, в теплую комнату. А у вас шинель сгорела — вот такая дыра на спине... Помните?
Еще бы! Как забыть тот тяжелый двенадцатидневный поход, когда гигантские костры из сосновых ветвей трещали на всю тайгу, согревая роты и батальоны, и как во сне все ближе и ближе подвигались к огню бойцы и тлело сукно шинелей. Еще бы не помнить, как они ввалились в теплую избу, сизые от ветра и мороза, выпили по полстакана водки, поели и бухнулись на теплые овчины, чтобы сутки не просыпаться.
— А помните шпиона Цоя, капитана? Ох, это было страшно...
Слегка захмелев, он удивленно смотрел на Наташу, которая не переставала вспоминать события из прошлой, далекой жизни, и в этой ее живости и даже известной нарочитости он прочитал то, чего страшился. В нем она видела причину нелегких перемен и за напряженной живостью прятала тоску и, вероятно, обиду.
Тосты следовали один за другим. Вспоминали путь отступления, потери, одинокие могилы товарищей, сокрушались, что сидят в тылу, вместо того чтобы воевать на фронте. Зачиняев, повторяя свой клич «Руби ногой, ребята!» — заверил, что скоро будет на фронте, чего бы это ему ни стоило,
— Завидую, майор, веришь? — говорил он, обнимая Мельника. — От чистого сердца завидую. Знаю, что не сладко на фронте, зато дело-то настоящее. И польза видна налицо.
— А здесь пользы не замечаете? — спросил Беляев.
— Прямой отдачи? Нет, не замечаю. Разговор неофициальный, парткомиссии не подлежит. Я во хмелю.
Майор Мельник улыбался и одобрительно кивал головой. Трудно было сказать, что одобрял он: то ли слова Зачиняева, то ли слова Беляева. На душе было тепло — вот собрались друзья проводить, и никакой неловкости, никакой недомолвки. Более того, он видел искреннюю зависть со стороны многих, с которыми свела судьба на этом суровом участке земли: вот ведь едет на фронт, в настоящие соединения, в боевые части, а может, еще и в гвардейские попадет. Конечно, придется какое-никакое время потоптаться в резерве, в приемных у окружного начальства, но там его знают и наверняка ускорят отъезд в действующую.
Он уже давно обрел спокойствие. И едва заметное превосходство над всеми, кто сидит в этой комнате, вызывает даже улыбку на губах. Словно ныне он знает такое, чего не знает никто здесь, даже Алексей, командир бригады, с которым расстается надолго.
Щербак был мрачен и чувствовал себя неловко. Он много и неумело пил, быстро захмелел.
— Всех нас — в рядовые, — гудел он, поглаживая граненый стакан. — Прохлопали роту... Борского надо убирать, товарищ полковник. Авторитета у него с гулькин нос. А начальник штаба без авторитета — пустая баклага. Он еще учудит...
— Вместе отвечать будете, — рассмеялся Беляев. — Вы зорче — как-никак два глаза у вас. Может, его поучить надо? Вы же комиссар, воспитатель.
— Черт ему воспитатель. Думаете, не возились с ним? Было ему и за рыбу, и за Папушу было... Он выговоров не понимает.
Анна Ивановна присела к краешку стола, ее тоже заставили выпить. Проглотила горькую влагу по-женски неловко. Закусила огурчиком, подмигнула Беляеву — знай, мол, наших. Потом снова отлучилась по хозяйству.
Дейнека затянул песню. Голос у него был высокий, приятный.
Распрягайте, хлопцы, коней,
Та й лягайте спочивать...
Это была старинная украинская песня, но ее любили в бригаде и пели часто. И нынче подхватили на разные голоса, и тихо она полилась, словно поющие вывязывали широкую и знакомую дорогу на Украину, плененную ворогом.
Копав, копав криниченьку
У зеленом у саду,
Чи не выйде дивчинонька...
Многим эта песня была хорошо знакома, витала она над ними в дни комсомольской юности, и в колоннах с красными стягами, и в дружной компании на отдыхе.
Знал ее и Беляев, хоть с Украиной не был знаком, а вырастал далеко от нее. Но в суровое Забайкалье, где служил, послала она своих сынов из Киева, Запорожья, Чернигова и Переяслава и свела воедино, в одну роту, под начальством украинца-старшины, обладавшего выразительной фамилией Нагайник. Когда рота запевала украинские песни, старшина, давно расставшийся с родным краем по причине сверхсрочной службы в армии, тихо подтягивал своим неожиданным дискантом и становился в эти минуты доступным и мягким — лепи из него что хочешь. Там Беляев научился подпевать знаменитое: «Ой, жаль, жаль...» — и полюбил мелодичные песни малознакомой Украины, с которой вот вновь свела судьба в оренбургской степи: бригада формировалась на Украине и сохранила свой постоянный состав.
Песня звучала, а Беляев с любопытством смотрел на Наташу, на ее старательное лицо, когда, закрыв глаза, присоединяла она свой голос к общему хору. Однажды глаза их встретились. Она улыбнулась, продолжая выводить: