Препятствий не видно, места для разбега достаточно. Можем, конечно, напороться на какой-нибудь пень. Осматривать балку нет времени.
Впереди, прямо по курсу, вспыхнул фонарь. Второй, третий. Облава…
Страх ледяным обручем сдавил голову. Пройдёт пять-шесть минут, уходить будет поздно. Застрелю и её и себя, у нас такой уговор. Помню её слова: «У тебя рука твёрдая, я ни капельки этого не боюсь и жалеть ни о чём не буду, умру с улыбкой, честное комсомольское, лишь бы вместе».
А я буду жалеть её, наших родных и подруг, и меньше всего себя. Столько раз мысленно «прокручивала» такой финал, притерпелась. Неписаный закон полка — живыми в руки немцев не даваться.
И тут Валя схватилась за винт.
— Контакт! — громко, как на аэродроме, крикнула она. Я даже вздрогнула.
Мотор ожил. Валя, как тень, метнулась к кабине. Раздались автоматные очереди. Вперёд!
Валя выстрелила из ракетницы, потом стала палить из пистолета, разрядила всю обойму. Обстрел прекратился, фонари погасли.
— Попала? — ласково спросила я.
— Вряд ли, не целилась. Но как они шарахнулись от ракеты, как от «катюши». Слева высотка, учти.
Шасси прошелестело по верхушкам деревьев. Трассирующие пули обгоняют нас, мне чудится их злобный шелест. Представляю, как беснуются на дне балки охотники за крестами. Какое счастье слышать, видеть, дышать, жить!
— Споём, товарищ командир? — и не ожидая ответа, Валя запела во весь голос:
Пора в путь-дорогу,
В дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идём.
Над милым порогом
Качну серебряным тебе крылом…
— Ты в полёте никогда не поешь, — укоризненно сказала она. — А Танечка Макарова поёт. И другие тоже… Линия фронта. Так и держи.
— Спой что-нибудь ещё.
Валя словно ждала этих слов, перекрывая гул мотора, заорала:
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле,
Бак пробит, хвост горит,
А машина летит
На честном слове
И на одном крыле…
— Какой ужас, — рассмеялась я. — Придумают же люди.
— А что?
— С пробитым баком и горящим хвостом, конечно, далеко не улетишь, но это ещё туда-сюда. А на одном крыле, даже с помощью честного слова, самолёт может лететь только по вертикали, с нарастающей скоростью, вниз.
— Утёсов же поёт!
— Пусть поёт себе на здоровье.
— Хочешь классику?
— Давай.
И снова — с упоением, в полный голос:
Хас-Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
Золотою казной
Я осыплю тебя…
— Ну, как? — в голосе певицы откровенное торжество.
— Бик якши, как говорила Женя Руднева. Сто лет не слышала такой «классики», прелесть.
Мне вдруг вспомнилась согбенная фигурка на берегу хмурого моря, скорбный, слабый голосок:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит…
Собиралась она топиться в ту ночь или мне померещилось?
— Магуба, ты тогда подумала, что я побежала топиться, да? Ну, там, в Пересыпи? — будто подслушала мои мысли Валя.
Как это называется — телепатия? Пожалуй, ничего сверхъестественного в этом явлении нет. Лётчик и штурман часто обмениваются мыслями не прибегая к словам, на них иногда просто нет времени. Без такого обострённого взаимопонимания экипажи не смогли бы действовать согласованно, и нетрудно понять, к чему бы это привело.
Тогда, в Пересыпи, девушкам не нравилось Валино поведение, однажды её высмеяли со сцены во время концерта полковой самодеятельности, и хотя сценка, которую разыграла одна из наших «актрис», была безобидной шуткой, она среагировала на неё болезненно, выскочила из зала как угорелая. Я — за ней….
— Да, мелькнуло у меня такое подозрение, — ответила я. — Пошла на всякий случай за тобой — посмотреть, не надумала ли ты, чего доброго, превратиться в русалочку.
— Не пошла, а помчалась как на пожар. Мне потом девочки рассказывали. Мамочка моя, какая я была дурёха. В самом деле, бежала, думала, сейчас с ходу, с обрыва — бух! Но что-то меня остановило. Дай, думаю, посижу, прыгнуть недолго, спешить особенно некуда, поплачу немножко, спою свою лебединую песню. А ты тут как тут. Спасла меня, дурочку, век не забуду, спасибо тебе. Если бы не пришла, допела бы песню и буль-буль-буль!
— Раз уж сразу не сиганула… Вот ты сегодня спасла и меня, и себя.
— Ты в темноте посадила самолёт в какую-то яму, потом взлетела, а я спасла? Не согласна. А ты знаешь, Магуба, сколько уничтожила немцев? Со своими штурманами, за все боевые вылеты?
— Откуда же мне знать.
— А я знаю. Мы с девочками подсчитали. Приблизительно. Тебе неинтересно?
— Как-то не думала об этом.
— У вас, ветеранок полка, на сегодняшний день, на каждый экипаж, по самым скромным подсчётам, приходится по пятьсот гитлеровцев!
Мне это число показалось преувеличенным, но позднее, после войны, по официальным документам я установила, что девушки не ошибались в своих подсчётах.
— И не лень вам было считать. Сколько до аэродрома?
— Восемь минут. Вот мы и дома.
Техники, осмотрев самолёт, сказали, что им требуется на ремонт минут сорок, я начала было их упрашивать, чтобы часть пробоин, в фюзеляже, они оставили «на потом», но вмешалась Бершанская:
— Никаких потом. Отдохни, а я пока слетаю с твоим штурманом.
Валя, не скрывая радости, побежала к самолёту командира полка, а я подошла к Лейле, дежурившей на аэродроме.
— Жарко? — спросила она.
— Терпимо. Происшествий нет? Она отрицательно покачала головой.
О нашей вынужденной посадке рассказывать я не стала, не время.
— Пока работают только опытные экипажи. Бершанская хочет посмотреть, что там, в Балаклаве.
— Не буду тебе мешать.
С полчаса я ходила по аэродрому как неприкаянная. Услышала новость: в бухте появился крупный транспорт, встал под погрузку. «Хорошо бы успеть, — подумала я. — Потопить не потопим, но жару дадим».
Когда самолёт Бершанской вернулся, я уже сидела в кабине. Она махнула мне рукой, указала на Валю — возвращаю, мол, тебе штурмана в целости и сохранности.
Легли на курс, я спросила:
— Транспорт ещё цел? Не потопили?
— Потопишь его. Громада. Девушки до нас подолбили его, на корме пожар, суета, но Бершанская говорит: бей по машинам, залпом. На берегу столпотворение: бронетранспортёры, грузовики и легковушки, солдатни полно. Ну я и шарахнула четырьмя бомбами, промахнуться было невозможно. Но лучше бы в транспорт.
— Почему лучше?
— А вдруг бомба угодила бы в хорошее место.
— Это маловероятно. Бершанская рассудила правильно: ударить по скоплению машин, вызвать панику, задержать погрузку.
— Да, правда, я не подумала. А как мы будем?
— Решим на месте.
Транспорта в бухте уже не было. На берегу в свете пожаров мы увидели опрокинутые и вздыбленные бронетранспортёры, скелеты автомашин, разорванные гусеницы, трупы и прочий хлам.
— Транспорт не мог уйти далеко, — сказала Валя. — Давай поищем.
— Иголку в стоге сена.
Луна была скрыта облаками, разыскивать корабли в открытом море — дело почти безнадёжное, это не входило в нашу задачу. Уклоняясь от луча прожектора, я пересекла бухту наискось и стала разворачиваться. На берегу — склады, огневые точки, выбрать цель нетрудно.
— Что-то светится слева, — сказала Валя. — Какое-то судно, может быть, транспорт. Бросить САБ?
Узкую полоску слабого света я с трудом разглядела. Похоже, на судне приоткрыта или повреждена дверь! «Сделаю круг, — решила я, — поглядим».
В ярком сиянии САБа мы увидели большое судно, выходящее из бухты.
— Поворачивает на запад, — сказала Валя. — Вот тебе и иголка!
— Зайдём с кормы. Ещё САБ.
Я увильнула от луча прожектора, и в этот момент внизу громыхнул сильный взрыв, полыхнуло пламя… На наших глазах транспорт переломился пополам.
— Вот это да! — воскликнула Валя. — Наскочил на мину!
«Или торпеда наскочила на него», — мелькнула у меня мысль. Так или иначе, делать нам тут было нечего, я прибавила обороты и стала набирать высоту.
Над восточным берегом бухты вспыхнул САБ — кто-то из наших рассчитывал обнаружить там транспорт. В луче прожектора заметался «По-2», к нему потянулись цепочки снарядов..
— Погасим! — крикнула я и на малых оборотах повела самолёт на прожектор. Словно спаренный с ним «эрликон» бил параллельно — лучу. Наша позиция была идеальной — мы атаковали зенитчиков с тыла. Бомбы оторвались, пошли на цель. Мы летели прямо на луч, на огненную трассу, но я знала, что они исчезнут…
Летим домой. По лицу, спине струится пот.
— Пармовскую «блондинку» выручили, — сказала Валя.
«И одним щупальцем у тысячеголовой гадины стало меньше», — подумала я.
Разумеется, не всегда мы били по цели без промаха. Случалось, весь бомбовой груз пропадал впустую. Причины были разные: плохая видимость, неожиданный порыв ветра, близкий разрыв снаряда, нервные перегрузки. Ошибались и лётчицы, и штурманы. Приходилось возвращаться ни с чем. Переживали, конечно, особенно на первых порах. Но никаких упрёков. Штурманы, правда, себя не щадили, всю вину за неудачу, как правило, взваливали на свои плечи, приходилось их успокаивать. И немцы иногда преподносили нам сюрпризы. Один из них обрушился на наши головы как раз после этой ночи, о которой я рассказываю.
