Он, видимо, чувствовал, что ничего не в состоянии толком объяснить, что его невозможно понять, и запутывался все больше, и улыбался все шире. Улыбаясь, он сел на диванчик рядом с Люсей. И Чепенков сел рядом с ним.
Опять наступила тишина, полная ожидания.
Вошел Алексеев, вошел слишком твердыми, преувеличенно уверенными шагами. В дверях он остановился и внимательно оглядел всех. Люсю он не ожидал здесь встретить. И когда заметил ее, легкая тень неудовольствия пробежала по его лицу.
– Где Костин? – спросил Леша.
Алексеев выпрямился, весь топорщась от какой-то беспокойной надменности, и угрюмо посмотрел на него.
– Доложу командиру, – сказал он почти грубо.
И сел на диванный валик, отдельно от всех, с подчеркнуто независимым видом.
Вероятно, Леша был несколько этим уязвлен. Вместо того чтобы опять предаться томительному ожиданию, он развернул принесенное Люсей письмо и принялся читать его, чтобы показать Алексееву свое полное равнодушие. Но с первых же строк письма Леша позабыл про Алексеева.
– Она была жива! Она была в Ленинграде! – чуть не кричал он.
– Вот видите. Я же вам говорила, – сказала Люся.
– Пишет из больницы. Пишет, что непременно умрет… Непременно… Прошло два месяца… Может быть, уже и умерла?..
– Может быть…
– У нее осталась дочка…
Леша задумался.
– Маленькая?
– Ей было лет десять, когда я ее видел в тридцать девятом году. Тетушка просит, чтобы я позаботился о ее дочке. Но где теперь искать эту девочку?
– А у вас совсем нет больше родственников?
– Нет… Впрочем, есть один человек… в Ленинграде… Родной мой дядя… Но я мало с ним знаком… Тетушка не любила его…
– Почему?
– Не знаю. Она не оставила бы ему свою дочку.
– Он, может быть, расскажет вам что-нибудь. Вы бы сходили к нему.
– Не пойду.
– Отчего?
– Я с ним поссорился.
– Это глупо.
– Нет-нет, поссорился самым настоящим образом. Еще в конце лета. Он предложил мне гражданскую одежду. Встретил меня и сказал, что у него всегда найдется для меня пиджак… Он думал, что немцы возьмут Ленинград и я прибегу к нему переодеться, чтобы спастись. Разве после этого вы пошли бы к нему?
– Не пошла бы, – сказала Люся.
Но тут зазвонил телефон, и, пока Леша кричал что-то в трубку, вошли Рассохин и Ермаков, а сзади – бочком, неуверенно – Рябушкин.
При появлении Рассохина все встали. Люся тоже встала. Она невольно подчинялась всем порядкам, которым подчинялись здесь все.
С лица Рассохина еще не успело сойти оживление боя. Маленькими острыми глазами он мгновенно окинул всех собравшихся в комнатке оперативного дежурного.
– Товарищ капитан, разрешите доложить… – начал Алексеев.
Но Рассохин, скользнув по нему взором, смотрел на Чепенкова и Карякина.
– Живы они, комиссар, видишь, живы? – закричал Рассохин весело. – А ведь, признайся, ты думал, что я пожертвовал ими, чтобы отвлечь эти проклятые «Мессершмитты»? Признайся, думал?
– Думал, – сказал Ермаков.
– Живехонький! – восклицал Рассохин, схватив покрасневшего Чепенкова за плечи и вертя его перед собою, как бы для того, чтобы вернее убедиться в его целости и невредимости. – А я, честное слово, верил, что они выдержат и ничего им не будет. – Он схватил улыбающегося Карякина за плечи и тряхнул его. – Патронов не хватило, а? Ничего, можно драться, оказывается, и без патронов!
– Товарищ капитан, разрешите доложить? – вновь обратился Алексеев к Рассохину.
Рассохин опять мельком взглянул на него и сразу повернулся к Рябушкину.
– Я все видел, Рябушкин, – сказал он и захохотал.
Круглое лицо Рябушкина покрылось капельками пота. Испуганно мигая, смотрел он на Рассохина.
– Ты скажи мне правду, Рябушкин, – Рассохин продолжал смеяться, – когда пошел их таранить – глаза закрыл?
– Закрыл, – еле слышно произнес Рябушкин.
– Нет, ты послушай, Тарараксин, что он вытворил!
И Рассохин рассказал, как Рябушкин пытался таранить два «Юнкерса» зараз, как они раздвинулись и как он проскочил между ними.
– Я… я не буду… – залепетал Рябушкин. – Это в последний раз… Только позвольте мне летать, товарищ капитан.
Рябушкину было безразлично, что над ним смеются, он сам смеялся бы над собой, если бы мог; он думал только об одном: лишь бы ему теперь позволили летать.
Рассохин сразу перестал смеяться.
– Позволить тебе летать? – спросил он удивленно. – А почему же тебе не позволить летать? Летать ты умеешь. И драться умеешь.
И не только не слышалось насмешки в голосе Рассохина, а напротив, было такое явное уважение, что Рябушкин не выдержал, ушел в соседнюю комнату, где никого не было, и, потрясенный, сел там на стул.
– Разрешите доложить? – в третий раз сказал Алексеев.
Теперь Рассохин посмотрел на него гораздо внимательнее.
– А где Костин? – спросил он.
– Я как раз хотел доложить… – начал Алексеев. Но Рассохин перебил его:
– Где Костин?
– Старший лейтенант Костин звонил по телефону, – сказал Леша. – Его сбили над фронтом. Он спустился в расположение наших войск и спит на командном пункте батареи.
– Цел? – спросил Рассохин.
– Цел.
– Пошлите за ним машину.
– Но разрешите… – начал Алексеев.
– После разберемся. – Рассохин повернулся к нему спиной.
– Но, товарищ капитан… – И Алексеев замолчал с выражением оскорбленного достоинства на лице.
И вдруг Рассохин обратился к Люсе.
– Отчего вы такая маленькая? – спросил он ее.
Люся растерялась.
– Не выросла, – сказала она.
И все кругом засмеялись.
– И вы здесь с тех пор ждете? – улыбнулся Рассохин.
– С тех пор.
– Не хотели уйти, пока мы не вернемся?
– Не хотела.
– Так, так, – проговорил Рассохин.
Он еще что-то собирался сказать, но тут зазвонил телефон.
– Товарищ капитан, командующий на проводе, – доложил Леша.
Рассохин взял трубку.
– Товарищи, – сказал он через минуту, кончив говорить по телефону, – командующий нас поздравляет с победой. Ни одна бомба не упала на трассу.
Печурка больше не топилась. Сенечкин все уже давно сжег: и книги, и книжные полки. В соседней комнате были выбиты стекла; оттуда веяло холодом, но Сенечкин к холоду стал равнодушен. Весь день он лежал под одеялом, одетый – в потрепанном коричневом пальто и светло-серой кепке. Он жестоко страдал от голода, но сознание того, что весь город страдает так же, как он, страдает, но не сдается, помогало ему переносить страдания. Он умрет, и многие умрут, но разве смерть – самое страшное? С теми, кто не боится смерти, ничего поделать нельзя. Любая сила рушится при столкновении с человеческим духом, с человеческой любовью и ненавистью. Он думал, что тем, кто готов умереть, достанется победа.
Уже близились сумерки, когда Сенечкин вдруг задремал. Он сам не заметил, как задремал, и не знал, сколько времени провел в дремоте. Вероятно, недолго, потому что, когда он внезапно открыл глаза, еще не совсем стемнело.
В передней скрипнул ключ в замке. Раздалось шарканье калош по полу. И мягкий голос Василия Степановича, как всегда, произнес:
– Это я, друг мой, я…
Сенечкин стремительно сорвал с головы кепку, спрятал ее под одеяло и закрыл глаза. Ему не хотелось видеть Василия Степановича.
«Уже умер? – подумал Василий Степанович, взглянув на Сенечкина. Остановился, прислушался. Сенечкин дышал. – Нет, пока еще жив. Спит».
Он вынул из кармана полученный по карточке Сенечкина кусочек хлеба, завернутый в обрывок газеты, и положил на подушку. Потом подошел к окну и посмотрел на свои часы. Оставалось четырнадцать минут.
Василий Степанович торопливо затемнил окно и зажег стоявшую на печурке коптилку. Вся мебель в комнате была уже сожжена, оставалась только кровать. Василий Степанович сел на край кровати, у ног Сенечкина.
Заметив на полу белый почтовый листок, он поднял его. На листке было нацарапано карандашом стихотворение. Василий Степанович наклонился к коптилке, поднес листок к свету и прочел:
Отлетело, отшумело,
Поутихло – все пройдет.
Сквозь привычный гул обстрела
Уж незримый хор поет.
Все слышнее, все слышнее,
Все слышнее голоса.
Все яснее и яснее
И синее небеса.
В этом пенье, в этом тленье,
В этом холоде высот
Мирный миг уничтоженья
Незаметно подойдет.
«Ну, вот и хорошо, – подумал Василий Степанович. – Смерть он называет – мирный миг уничтоженья. Значит, не очень мучается. А видно, совсем близко – уже хор какой-то слышит. Талантливо написано: «пенье – тленье». Я всегда говорил, что это талант».
Он опять взглянул на часы. Оставалось шесть минут.
Василий Степанович посидел еще немного, потом встал и ушел в соседнюю комнату, закрыв за собою дверь. Там он зажег фонарик. «Где же пальто и кепка Сенечкина? Они всегда лежали здесь. – Он несколько растерялся. – Неужели пальто там, у него?» Василий Степанович вернулся в комнату Сенечкина, закрыл за собой дверь и оглядел все углы: не было ни пальто, ни кепки.
