И вот они, все десять маньчжурских стрелков, — перед ним, ротмистром Курбатовым.
Первым стоит флегматичный, с печатью вечной, смертельной какой-то усталости на лице поручик Конецкий, до этого успевший дважды побывать в рейдах по территории Даурии.
— Как ваша левая, поручик. Кажется, все еще не отошла после ранения?
— Я стреляю с правой, ротмистр.
— Твердо решили идти?
— Иначе не стал бы в строй.
Курбатов задержал взгляд на рукаве его красноармейской гимнастерки, под которым заметно проступала опухлость бинта. Конецкий был ранен месяц назад, во время стычки с красными пограничниками, когда в составе другой группы в третий раз пытался попасть на ту сторону. Рана гноилась и, несмотря на то, что хирург дважды прочищал ее, заживала долго и тяжело.
И все же поручик уговорил Курбатова взять его с собой. Уговорил, несмотря на то, что честно признался: за кордон его гнала не жажда сражаться с красными, хотя во время предыдущих рейдов сражался умело и яростно, а буквально замучившая его ностальгия: «Хоть шаг ступить по земле, зная, что она твоя, русская!».
На возвращение сюда, в Маньчжурию, Конецкий не рассчитывал. Он устал от военной жизни, от эмиграции, от ностальгии и хотел только одного — чтобы его похоронили на русской земле как русского солдата. Буквально вчера, в разговоре с Курбатовым он так и сказал: «Я стал смертником не потому, что вошел в группу маньчжурских стрелков смертников, а потому, что не желаю уходить из этой жизни самоубийцей».
Встретив взгляд Курбатова, проводник группы поручик Радчук растерянно улыбнулся. Он помнил о своей просьбе представить его к чину штабс-капитана и все дни подготовки к рейду побаивался, как бы командир не проговорился об этом кому-либо из офицеров. Хлопотать о своем повышении в чине среди офицеров армии Семенова традиционно считалось самым позорным занятием. Хотя конечно же многие тайком хлопотали.
Третьим стоял самый старший из всех по возрасту, успевший повоевать еще в войсках атамана Анненкова, штабс-капитан Иволгин. Это был его первый диверсионный рейд, однако держался он уверенно, не вызывая у Курбатова никаких сомнений.
— Насколько я помню, вы твердо решили дойти до Волги, поручик?
— И во что бы то ни стало дойду, князь Курбатов. Давно вынашивал мысль поднять восстание на Поволжье, где сначала воевал, а затем партизанил еще в Гражданскую.
Курбатов внимательно присмотрелся к выражению его лица, осмотрел экипировку. Узкий сплющенный лоб, приземистая, плотно сбитая фигура, короткие руки с толстыми, по-крестьянски узловатыми пальцами…
«Руки!» — вдруг вспомнил он, зная, что уже нескольких белых офицеров выдавали за рубежом их аристократически нежные, выхоленные за годы мирной эмиграции руки. Вся группа его состояла из офицеров, поэтому в ходе подготовки к рейду Курбатов специально заставлял их рыть — без традиционных офицерских перчаток — окопы, смачивать в воде и держать кисти рук на ветру; натирать лопатами мозоли и исцарапывать пальцы о кусты терновника. Это входило в программу не только закалки, но и своеобразной маскировки. Правда, Иволгину, как и ему самому, выпало идти по России в форме красноармейского капитана, однако среди красных офицеров аристократы-белоручки уже давно не встречались. Впрочем, у Курбатова в отличие от некоторых других стрелков руки уже давно приобрели истинно пролетарский вид.
— Штаб-ротмистр[20] Чолданов! — громко, как на смотровом плацу, представился очередной стрелок, облаченный в форму рядового красноармейца.
— Вы мечтали стать диверсантом, штаб-ротмистр?
— Так точно, господин ротмистр.
— Так вот она сбывается, ваша мечта! — кивнул он в сторону границы.
— Так точно, сбывается.
— Тогда в чем дело? Не чувствую энтузиазма.
— Попытаюсь проявлять его в бою.
— Вот это верно.
Чолданов попытался улыбнуться, однако улыбки не получилось. Курбатов чувствовал, что волнуется штаб-ротмистр, как никто другой из стрелков, но успокоил себя надеждой, что это пройдет. Князь мало что знал об этом парне, зато при каждой встрече с ним старался подольше задержать взгляд на его лице. У Чолданова было особое лицо, по которому можно было проследить генезис степных славян, в чьих жилах славянской крови было куда меньше, нежели половецкой, кипчацкой или печенежской.
Подъесаул Кульчицкий. Его имение осталось где-то на правом берегу Днепра, неподалеку от Черкасс. Когда Курбатов опасался разоблачительного вида изнеженных рук, то прежде всего имел в виду Кульчицкого — холеного аристократа, зараженного неистребимым польским гонором. Для него тоже пришлось заготавливать документы лейтенанта. Выдавать его за «кухаркиного сына» — рядового — было бы сущим безумием.
Подпоручик Власевич. Манеры этого верзилы казались всем окружающим столь же грубыми и неприятными, как и его израненное фурункулами багрово-серое лицо. Зато на стрельбище равных ему не было. В поединке снайперов он мог противостоять любому таежному охотнику.
Поручик Матвеев уже стоял с рацией за спиной. Курбатов должен был оставить его на конспиративной квартире в поселке недалеко от Читы. Вместе с ним оставался и подпоручик Вознов, прекрасный взрывник. Им предстояло провести три диверсии на железной дороге и взорвать какое-нибудь предприятие. Любое, на выбор: «Для расшатывания большевистских нервов» — как объяснил Курбатову полковник Родзаевский. После этого оба могли возвращаться в Маньчжурию, оставив рацию в надежном месте для новой группы, которая должна прийти через месяц. Однако Вознов попросил ротмистра, чтобы тот взял его с собой в Германию. И Курбатов решил, что он задержит группу в районе Читы, они вместе проведут диверсии и пойдут дальше. Оставив в Чите только радиста.
Рядом с Возновым, в форме рядового красноармейца, стоял самый старший в группе по чину подполковник Реутов. Командир группы задержался возле него дольше, чем возле других, совершенно забыв, что тем самым ставит Реутова в неловкое положение. Вроде бы больше, чем всем остальным, не доверяет. А повода для этого Реутов ему не давал, уж он-то не из новичков. В армию генерала Семенова Реутов попал, добравшись до Приморья из далекой Персии. Семнадцати лет от роду он уже был унтер-офицером Дикой дивизии. Он участвовал в «корниловском» походе на Петроград, после неудачи которого бежал в Туркестан, где в чине поручика, а затем капитана служил в Закаспийской белой армии.
Несмотря на пройденную подготовку, диверсант, как показалось Курбатову, из него так и не получился. Хороший строевой офицер — это да, но не более. Однако в рейд он рвался, как никто другой. Да и Родзаевский настоял, ссылаясь на то, что Реутов успел побывать в нескольких частях России, привык к походной жизни, а главное, в трудное время может заменить командира группы.
И, наконец, последним, одиннадцатым, в этом строю стоял подпоручик барон фон Тирбах, племянник того самого генерал-майора фон Тирбаха, который в Гражданскую командовал Особой карательной дивизией армии атамана Семенова. Его отец барон фон Тирбах — промышленник, успевший обзавестись в Харбине двумя отелями и рестораном, — долгое время просто-напросто не признавал Виктора своим сыном, хотя мать — невесть как попавшая сначала в Хабаровск, а затем в Харбин прибалтийская немка, нанявшаяся гувернанткой в дом барона, — долго и упорно добивалась этого.
Отцовское благословение, вместе с фамилией, титулом барона и офицерским чином, свалились на двадцатилетнего Виктора только две недели назад. Произошло это после того, как Курбатов лично встретился с бароном в его же ресторанчике и, хорошенько встряхнув этого коммерсантишку, поставил условие: или барон признает Виктора, члена группы маньчжурских стрелков, своим сыном, и тот уходит в рейд бароном фон Тирбахом, или же он, ротмистр Курбатов, вызывает его на дуэль. На саблях.
— Зачем вам понадобилась дуэль, если вы, как я понял, из семеновской контрразведки? — рассудил барон, стуча зубами от страха. — А казачья контрразведка что хочет, то и творит.
— Я не стану ничего «творить», — объяснил ему Курбатов. — И очень хотел бы, чтобы мы уладили это дело мирно.
— Но почему, черт возьми, вы взялись за него?!
— Видите ли, сейчас Виктор Майнц — всего лишь унтер-офицер. И сын горничной. А на задание, которое мы оба получили, он должен уйти подпоручиком, бароном фон Тирбахом. Я не допущу, чтобы в моей офицерской группе оказался хотя бы один неофицер и недворянин.
— Значит, вы идете в Россию?
— Точнее, в Германию. Но если вы, барон, проболтаетесь, дуэль вам уже не понадобится.
— В Германию? — удивился фон Тирбах. — Через всю Россию?!
— Надеюсь, вы понимаете, что это тайна, за разглашение которой в армейской контрразведке язык отрывают вместе с ушами?
