Я поскорее миновал церковь. За ней стоял дом с высоким желтым крыльцом. Над крашеной дверью висела стеклянная вывеска. Я еще издали прочитал косоватую надпись «Контора». Снег возле конторы был густо истоптан такими черными следами, словно ходили тут трубочисты.
Черные следы растекались от крыльца в двух направлениях. Одна тропа вела назад, к церкви, — там наверняка была столовка; другая тропа убегала за край села, в сторону невысоких длинных строений.
Я нерешительно затоптался у крыльца, прикидывая, стучаться в дверь или не стучаться. Но дверь открылась сама. Из конторы выскочил на мороз кривой высоколобый мужик с лохматой заячьей шапкой в руках, в промасленном до железного блеска ватнике. Он уставил на меня свой единственный, удивительно зеленый глаз, нахлобучил на голову шапку, заорал:
— Ты что тут, ёж твою корень, топчешься? Вали в дом! В доме-то теплее.
— Мне бы товарища Петренко.
— Петренко? Дуй туда! — махнул мужик в сторону дальних строений, а сам, как настеганный, припустил к церкви. Он в два прыжка влетел на широкие ступени бывшей паперти, опять обернулся:
— Туда, туда жми. В мастерские!
Он заскочил в церковь, выхлопнув на улицу сизое облако пара, а я пошел в ту сторону, куда он махнул рукой.
Сначала тропа привела меня к длинному дощатому навесу. Под ним с одной стороны стояли тракторы, с другой — комбайны, плуги, сеялки. Там, где стояли комбайны, от машин было тесно; а там, где тракторы, — пусто наполовину. Я даже удивился, что тракторов так мало.
Я забрел под навес и, перешагивая масляные пятна на мерзлой земле, стал искать наш «НАТИ». Но вот запнулся и вижу: торчат из-под колес полуразобранного трактора чьи-то кирзовые сапоги.
Сапоги зашевелились, их владелец стал выбираться. Сначала показались ватные брюки, потом почему-то юбка, потом стеганка, и, наконец, человек извернулся боком, вылез из-под трактора.
Передо мной встала женщина, замотанная в теплый суконный платок. Концы платка были заправлены под стеганку, из-за этого женщина казалась очень толстой. А старая она или молодая, понять нельзя: слишком уж перепачкалась под трактором. Я только и разглядел, что брови у нее светлые, глаза синие, улыбчивые.
— Чего шукаешь, хлопче? — не по-здешнему и напевно спросила она.
— Товарища Петренко. Пэ-эм.
— Так это ж я и есть.
— Ну да?
Если бы товарищем Петренко назвался тот кривой заполошный мужик, я и то бы удивился меньше. У того мужика хоть глотка здоровая — вон как орал с паперти! — а у этой толстой тетки и голосок-то несерьезный. Таким голосом только песни петь, а не командовать. И в руках у нее не портфель, а гаечный ключ и полукруглый подшипник от двигателя.
Я переспросил:
— Нет, правда, вы товарищ Петренко? А может, Петренко, да не Пэ-эм?
— Не похожа, что ли? — засмеялась женщина и, мягко, с придыханием выговаривая звук «г», поторопила: — Ну, говори, что тебе?
Я вынул конверт, а она положила ключ и подшипник на трактор и оглядела свои замасленные руки. Потом осторожно, двумя пальцами, надорвала конверт. На бумаге сразу отпечатались темные пятна.
Женщина прочитала записку, посмотрела на меня и сказала:
— Та-ак… Выходит, ты ученик Валерьяна Петровича? Работать желаешь?
Взгляд и голос ее были теперь такими, что я сразу поверил: она — начальница. И подумал: «Сейчас откажет! Сейчас разглядит, какой я тощий да маленький, и — откажет!»
Я ухватился за спасительное имя директора:
— Да, я ученик Валерьяна Петровича! Конечно, ученик… Он, знаете, у нас какой? Он если что скажет, то все так и делают. Это ведь он мне сказал: «Иди, Никитин, в МТС, там дело надежное».
Насчет «иди» я, конечно, приврал, но думаю: «Каши маслом не испортишь. А все остальное насчет директора — правильно».
Но женщина сказала:
— Не трещи. Я и без тебя знаю вашего Валерьяна Петровича. Лучше ответь: твой батько тоже тут работал?
— Вы и отца знаете? — обрадовался я.
— Про него написано в записке, — помахала женщина конвертом. — Я приехала сюда в сентябре, а твой батько ушел в армию, должно быть, раньше.
— Намного раньше. Но он тут всю жизнь работал и меня научил!
— Ну уж научил.
— Верно, верно. У нас еще с ним новый трактор был. «НАТИ» называется. Только нашего трактора я тут не вижу.
— На войне ваш «НАТИ». Все лучшие машины на войне, а мы вот с этим добром остались.
Женщина повела рукой в сторону видавших виды колесников и тронула раскиданный по частям двигатель соседнего трактора.
— Один разбираем — два лечим. Новых двигателей нет и получать пока неоткуда. Ты тоже пойдешь до весны на ремонт, понял?
Как сказала она: «Пойдешь», — так у меня сразу от души отлегло. Я чуть не хлопнул рукавицами, чуть не крикнул: «Порядочек!» — да спохватился и солидно сказал:
— Я хоть сейчас, тетенька.
Женщина усмехнулась:
— Вот и хорошо, дяденька.
Она взяла с трактора ключ, подшипник, серьезно договорила:
— Меня зовут Полина Мокиевна. А тебя Леонид, что ли?
— Ленька, — поправил я.
— Ну, Ленька так Ленька. Идем, Ленька, в мастерскую.
Здание мастерской было почти новым. Бревенчатые стены его светились медовой желтизной, окна поблёскивали прозрачно, и лишь притвор струганных ворот успел потемнеть, захватанный руками рабочих.
Вслед за Полиной Мокиевной я прошел в эти ворота, и тут на меня обрушился грохот. У самого порога ревели, сотрясались на деревянных подставках два тракторных мотора. Они чадили душным дымом, меж них металась девушка в неуклюжем комбинезоне. Мешковатые рукава она высоко подвернула, тонкими руками хваталась то за рукояти газа, то за тяги воздушных заслонок, но дело у нее, похоже, не ладилось.
Полина Мокиевна подошла к моторам, поманила девушку. Та подбежала, принялась объяснять, показывать руками. И происходило все это, как будто в немом кино. Я вижу: она говорит, а что говорит — за грохотом не слышно.
Наконец Полина Мокиевна склонилась над карбюратором одного мотора, над карбюратором второго, что-то там подвернула, и моторы загудели ровнее. Полина Мокиевна постояла, прислушалась, кивнула девушке: «Так, мол, и действуй!» — и вернулась ко мне.
Затем мы попали в помещение, которое после рева моторов показалось тихой горницей. Но и там был шум: постукивали молотки, поскребывали напильники, жужжали сверла в руках рабочих. Я никогда не видывал столько мастеровых людей сразу и встал у порога.
А Полина Мокиевна складно сказала:
— Вот вам, товарищи, новичок — еще один мужичок!
Кто-то хохотнул, все обернулись. И тут я увидел: народ этот хотя и мастеровой, да все тоже старые старики и парнишки. И стоят эти парнишки у верстаков не на полу, а кто на пустом ящике, кто на широком чурбане, а без этих подставок им до рабочего места и не достать. Но все равно смотрят они на меня ехидно; чувствую, еще минута — и грянет роковой возглас: «Вершок!»
Я нахохлился, спросил Полину Мокиевну:
— Говорите скорей, какую работу делать.
— Ты хоть сначала поздоровкайся!
— Здрасьте, — глянул я исподлобья, на людей.
— Здорово, здорово! Ишь ты, какой сурьезный, — ответил мне за всех один плотный усатый старик в железных очках и с пышными бровями.
Над шеренгой ребят опять прокатился хохоток, но старик повел бровями в ту сторону, и хохоток скис.
— На клапана его, Полина Мокиевна, на клапана. Там силы не надо, а сурьезность пригодится, — то ли в насмешку, то ли по делу сказал старик.
— Он еще неоформленный.
— Веди, оформляй. Потом — сюда.
— Может, завтра ему начать?
— Что завтра, когда человек позарез нужен теперь, — отрубил старик.
Он сердито ткнул пальцем в бревенчатый простенок, там висела на гвозде написанная от руки бумага.
— Ты вон подписку с нас взяла.
— Не я взяла, вы сами обязательства приняли. Какая же это подписка?
Я заробел, как бы старик и женщина из-за меня не поругались; а Полина Мокиевна протянула старику подшипник, который все еще держала в руке, и тихо, мирно сказала:
— Смотри, Павел Маркелыч, и в этом тракторе все сношено. И эти подшипники надо заливать.
Старик поднес подшипник к очкам, постучал по его вогнутой поверхности ногтем:
— Надо. Да только баббиту на складе — с гулькин нос.
— Миленький, что же делать? Будь ласка, придумай что-нибудь.
Старик еще сердитее зашевелил усами:
— Что я, академик, что ли, придумывать… — Но подшипник положил рядом на верстак.
— Идем, — сказала Полина Мокиевна и повела меня через всю мастерскую. И опять парнишки-рабочие разглядывали меня со своей «высоты», а один, большеротый, кудрявый, с хитрыми глазами, пригнулся и состроил мне рожицу.
Кабинет Полины Мокиевны находился рядом, за стеной. Почти все место в нем занимали железная печь да письменный стол. В кабинете негде было повернуться, его разгораживала пополам брезентовая занавеска, подвешенная к потолку на стальной проволоке.
