— Тогда на хрена они кому сдались?
Рустам даже остановился, поражённый тупостью спутника.
— Аллах свидетель! Ты не понимаешь: выжигаются все болезнетворные микробы, а организму хоть бы хны! А чуть измени длину волны, и пожалуйста — можно целого баран`а запечь за десять минут.
— А-а...
— У тебя, часом, триппера нет? — пытливо заглядывая в глаза Герману, спросил дотошный физик.
— А если бы и был...
— Я бы в своей печи тебя за пять минут вылечил!
— Как того баран`а?
— Гера, ты тупой, как все русские!
— У нас в Союзе все равны, значит, узбеки тоже тупые!
— Да, пожалуй. И вправду, тупые встречаются... и даже очень часто.
— Ладно, ты про триппер рассказывай, не отвлекайся, — заводил своего нового знакомого Герман.
— Триппер ещё мой отец лечил за пару сеансов. Закапывал мужика в песок и оставлял на открытом солнце. Только водицы подносил.
— Так, теперь понятно. Выходит, в фильме «Белое солнце пустыни» один из героев, тот, кого по горло в песок закопали, просто от триппера лечился? — подначивая своего спутника, ёрничал Герман.
Бурно обсуждая проблемы лечения венерических заболеваний, приятели одновременно открыли створки резных дверей ресторана «Голубые купола».
— Сядем у тандыра, там теплее, — посоветовал Рустам.
— Рустамчик, а у тебя папа был врачом?
— Нет, пастухом. Овец пас.
— А как же лечение?
— Он по совместительству был табибом — народным лекарем и лечил не хуже современных докторов.
Молодые люди заказали бутылку болгарского коньяка «Плиска», кофе и две шоколадки. Официант скорчил брезгливую физиономию, но заказ выполнил. Приятели, перескакивая с темы на тему, отдавались душевному общению, перебрасываясь остротами и одаривая улыбками молодых девушек, сидящих за соседним столиком. Герман рассказывал о научных разработках в области выращивания и легирования арсенида галлия (тема его дипломной работы). Рустам охватывал более широкий круг проблем: сетовал на излишний либерализм, подтачивающий, по его мнению, социальные устои узбекского общества.
— С нами так нельзя, — горячился он, — мы пока только на пути к пробуждению. У нас ещё город не победил деревню. А когда нация пробудится, то мы себя покажем... Древние цивилизации, бывает, и обретают второе дыхание.
— А зачем деревню-то побеждать?
— Город тянет вперёд, а деревня — назад.
— Это слишком просто и неоднозначно, — парировал Герман.
— Гера, вспомни Карфаген!
— Тот, что должен быть разрушен?..
— Да, и если бы его римляне не разрушили, нашёлся бы второй Ганнибал, который бы уничтожил Рим, — со знанием дела поддержал древних разрушителей эрудит из Ташкента. — У нас в кишлаках ничего не изменилось. Всё, как и сотни лет назад. Весь прогресс, вся наша будущая цивилизация — в городе. В наших махаллях заправляют ваххабиты.
— А это кто такие?
— Гера, долго рассказывать, но там у вас в России скоро о них узнают. Такие, понимаешь, воинственные муллы, что-то вроде ваших революционеров в семнадцатом году.
— Почему же наших... революционеры эти общие.
— Как же, как же! Что-то я у большевиков ни одного узбека не припомню. Евреи были, латыши были, даже китайцы были, а вот узбеков — нет. Хотя, — и он радостно хохотнул, — русских там тоже не было или почти не было. А наши ваххабиты, если разгуляются, то мало не покажется! Они и на стороне душманов в Афганистане воюют. Мой двоюродный племянник — ваххабит! Упёртый, как ишак по весне.
Дальше, как и полагается у пьянеющих советских интеллигентов, разговор зашёл «за политику». Рустам нёс околесицу, достойную матёрого антисоветчика, но с одним удивительным припевом: советская власть, мол, самое лучшее, что можно придумать для Узбекистана.
— Странный ты какой-то, Рустам: кроешь коммунистов почём зря, а потом их же и выгораживаешь, — произнёс Герман, в очередной раз оглядываясь по сторонам.
— Гера, что ты вертишься, тут ни одного чекиста рядом нет. Я их сразу узнаю. Потом у них дела поважнее есть, чем наши бредни слушать.
— Рустам, — с паскудным выражением лица обратился к нему Герман, — а как ты думаешь, что надёжнее... или покрепче будет: Советская власть или Алайский рынок?
— Ну конечно, Алайский!.. Хотя знаешь, власть — тоже крепка.
Герман, спровоцировав учёного узбека на откровенность, смутился.
— Да, пожалуй... Рустам, где здесь туалет будет?
Рустам махнул рукой, указывая курс.
— Рустам, всё у вас хорошо, — продолжил вернувшийся Герман, — только отхожие места шибко срамные.
— А ты как хотел. Уровень цивилизации определяется чистотой сортиров, — сформулировал нехитрую м`аксиму продвинутый узбек.
— Вот и мой отец говорил о том же, — развил мысль Герман. — Он полтора года работал в Никарагуа, искал полиметаллы. Папа у меня геолог. На обратном пути сделал остановку в Рейкьявике. Зашёл в туалет и обомлел. Чище, чем у нас дома. Музыка играет, запах, как в розарии. Пошёл руки мыть, а там кранов нет. Торчит какая-то никелированная хрень — и ни одного маховика. Закручинился, но руку под эту хрень сунул, а оттуда — тёплая вода. Отец говорит, чувствовал себя, как эскимос на атомной станции. Вернулся — и давай советскую власть костерить...
— Это он зря, времени ещё мало прошло...
— Так и я ему о том же, а он — Союз развалится, Союз развалится! Ну, я ему: ты что, отец, по одному сортиру выводы делаешь, а он мне: если у нас таких отхожих мест не будет — советской власти конец!
— В чём-то твой отец прав. У нас времени на раскачку нет...
— Но причём тут сортиры?
— Пока не знаю, это надо обдумать. Вот у нас, в Институте Солнца, туалеты — чистые. Вернее, института ещё нет, а сортиры и название — есть.
— Да вы же утописты, Рустам! Город Солнца был у Кампанеллы. И у вас тоже... что за идиотское название!
— Не шуми. Как, по-твоему, назвать институт, для которого строят самую большую в мире солнечную печь. Вот в ней мы и будем спекать нашу керамику.
— Ладно, валяйте, утописты.
— Гера, а ты что такой трезвый, мы же бутылку заканчиваем?
— А ты? Выходит, зря продукт переводим?
— Это мы мозги напрягаем; если бы про баб говорили, уже давно под столом лежали.
— Нет, про баб не будем, мне уже на вокзал пора.
— Тогда по последней! — закрыл дебаты Рустам. — А ты куда, собственно, едешь?
— В Фергану.
— И что там?
Герман замолк, не находя подходящего ответа.
— Рустамчик, ты извини, я толком и не представился, — начал Герман.
— Это уже становится интересным!
— Да, Рустам, думаю, ты не изменишь своего мнения обо мне...
— Надеюсь.
— Я капитан КГБ. Еду в Афганистан. Пункт сбора — Фергана.
— Н-да... — не сразу нашёлся что сказать физик. — Тебя-то я и не разглядел... хотя... лицом к лицу — лица не видно. — Затем, поразмыслив, врастяжку сказал: — Хорошие мужики везде нужны, однако... зря ты физиком не остался. Можно было из тебя человека сделать... А с другой стороны: сильное государство — сильная армия и сильные спецслужбы... Ладно, Гера, дай подумать. Вернёшься — поболтаем.
— А как же! Телефон дашь?
Рустам оторвал салфетку и полез за ручкой.
— Рустик, чтобы ты не обижался, я тебе сувенир подарю, — чувствуя себя виноватым, сообщил Герман. — На! — С этими словами собутыльник вытащил из кармана зажигалку и протянул своему новому другу. — Держи, а то меня из-за этой хрени когда-нибудь пристрелят.
— Игрушки — не повод для стрельбы, — принимая подарок, глубокомысленно заметил Рустам.
— Как знать... — поёжившись, не менее глубокомысленно ответил Герман, засовывая огрызок салфетки с телефоном в карман.
Из «Голубых куполов» оба выходили до омерзения трезвые. Рустам посадил Германа в автобус и рекомендовал дышать в сторону. Учёный и «фараон» крепко пожали друг другу руки. Герман махнул на прощание из окна. Растворяющаяся в темноте фигура узбека ответила поднятием руки. «Какой славный мужик! Какие замечательные люди...» — подумал опечаленный молодой человек, уткнувшись в холодное стекло пустого автобуса.
У вокзала Германа растормошил водитель.
— Эй, парень, конечная! Не спи, заметут!
— Спасибо... спасибо, — забормотал проснувшийся пассажир. Поднявшись, он, покачиваясь и опираясь на поручни, мешковато вывалился из салона. Герман был пьян. Он сделал три неуверенных шага, словно только что приземлившийся космонавт. Кто бы мог подумать, что дорога на войну будет такой извилистой...
Погода была стабильно мерзкой. Сумерки сменились «тьмою египетской». Шёл мелкий противный дождь. Не было ни ветерка. Совсем рядом, рассыпаясь многократным эхом, гундели алюминиевые репродукторы, дирижируя формированием грузовых составов. Герман, привычный к частым командировкам и переездам, любил звуковую многоголосицу железнодорожных вокзалов. Запахнув плотнее дарёный халат, молодой человек нетвёрдым шагом направился к зданию. Ташкентский вокзал жил своей размеренной ночной жизнью. Три работающие торговые точки заманивали посетителей фонограммами популярных исполнителей. Сложная композиция привокзальной симфонии состояла из сольного барабанного ритма «Бони-М», арии какой-то героини из индийского фильма и заунывной узбекской песни. Герман направился в сторону модной музыки карибских эмигрантов. Ритмичные звуки исторгались из чрева импортного магнитофона солидных размеров с множеством экзотических светодиодов, мигавших в такт мелодии и отражавшихся на его никелированных излишествах. «Ого, какой!» — уважительно подумал Герман, подходя к мангалу, возле которого под навесом был установлен на табурете шедевр японской технической мысли.
